Исток

Так что её величество василисса Феодора могла быть вполне спокойна за поведение сестёр Параскевы и Феофании. Эти девы попали в такую клетку, из которой им вовек не вырваться.

   — Идите за мной, — сухо сказала игуменья и повела сестёр за собой по длинному тёмному коридору.

И потянулись для сестры Параскевы однообразные тоскливые дни монастырского заключения.

Игуменья Екатерина следила за тем, чтобы все инокини распределяли время между трудом и молитвами, дабы воспрепятствовать проникновению греховных мыслей в незрелые души, дабы уберечь их от пагубы праздности.

   — Параскева, не впадай в уныние, ибо это страшный грех, это смертный грех! — при всякой встрече с юной черницей наставляла деву мать игуменья. — Христианская душа должна быть исполнена ликования от служения Господу нашему...

   — С чего же мне радоваться, матушка настоятельница?

   — С того, что тебе выпал счастливый жребий посвятить свою жизнь Господу! Беда твоя в том, что ты сама не представляешь, как тебе повезло... Представь себе человека, из последних сил роющего глубокую яму... Сочувствовать ему или радоваться вместе с ним? Это зависит не от того, что человек совершает, но к какой цели стремится. Если яму роет каторжник, отбывающий заслуженное наказание, — это одно дело... Если это земледелец, который возделывает свой сад, — совсем другое дело... А если это человек, который стремится в пустыне вырыть колодец, дабы спасти от жажды погибающих сотоварищей?.. То-то же! — важно поднимая указательный перст к низкому белёному потолку, произнесла игуменья. — Один и тот же труд может стать источником страдания для одного человека и источником неизбывной радости — для другого...

Не раз отчаявшаяся инокиня Параскева хотела наложить на себя руки, разом окончить мучительное существование, и только сознание неискупимости этого греха в последний момент останавливало юную деву.

Убежать из монастыря ей даже не приходило в голову.

Беглая монахиня дважды преступница — и перед Богом, и перед людьми. По закону её должны были подвергнуть истязаниям и с позором возвратить в обитель.

И жить дальше невыносимо, и уйти невозможно.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Тёплый морской ветер щедро наполнял холстинные паруса, увлекая крутобокие славянские лодьи на восход вдоль скалистых таврических берегов.

В лодьях высились груды конских шкур, туго набитых мехами. Крепко увязанные, лежали бочонки с мёдом и воском. Связанные попарно верёвками, на дне лодьи угрюмо и покорно сидели холопы и холопки.

Разморённый качкой, боярин Могута лежал на носу передней лодьи, из-под нависших бровей зорко оглядывая проплывавшие мимо борта чужие берега.

Наконец вдалеке показались белокаменные стены прибрежного города.

— Ну, вот и Корсунь, — удовлетворённо сказал себе Могута и, повернувшись вполоборота, кликнул своего старшего сына: — Надёжа!

Поспешно переступая через ноги холопов и лодейников, Надёжа подошёл к отцу, почтительно застыл.

   — А подай-ка мой сундучок...

Надёжа поднял с дощатого настила окованный медными пластинами дорожный сундучок и с поклоном протянул его отцу, но когда Могута полез в карман широченных штанов, то вдруг обнаружил, что утерял ключ.

   — Вот незадача!.. — в сердцах вымолвил боярин, обшаривая карман за карманом в поисках заветного ключа. — С утра ведь — точно помню — был, а теперь куда запропастился?!

Попытался открыть сундучок вначале ножом, затем принялся ковырять замок железной скобой — всё без толку.

В сердцах боярин пнул сундучок носком юфтевого сапога, с досады даже плюнул.

Над неподатливым сундучком склонился Надёжа, повозился немного и сокрушённо вздохнул...

Подошёл кормщик Арпил, тоже попытался открыть замок, но вскоре и он раздражённо махнул рукой:

   — Проще его это... топором...

   — А тебе бы только крушить всё подряд!.. — сердито прикрикнул Могута. — Ступай к себе на корму!..

За суетливыми мучениями боярина и его кормщика наблюдал связанный по рукам и ногам могучий холоп, с лицом тёмным, словно бы обожжённым огнём.

   — Чего скалишься? В зубы захотел? — спросил Могута, раздражённо вскидывая глаза на нахального холопа.

   — Ежели велишь, я тебе твой сундук открою, — пообещал холоп.

   — Надёжа, развяжи ему руки, — приказал Могута.

Надёжа склонился над холопом, распутал сыромятные ремни, стягивавшие руки насмешника.

Холоп потёр кисти, изувеченные ремнями, поглядел по сторонам, потянулся к правому плечу Могуты, спокойно расстегнул и снял с боярского плаща фибулу, зубами умело согнул булавку, едва ковырнул в замке, и сундук открылся.

А холоп распрямил иглу фибулы и со снисходительной усмешкой протянул боярину.

   — Где это ты научился чужие сундуки открывать? — полюбопытствовал Могута, вновь закрепляя фибулу на своём плече.

   — Я — коваль... На своём веку столько замков выковал, что теперь могу открыть любой запор хоть с закрытыми глазами, — с достоинством ответил холоп. — Похоже, что и этот сундучок — моей работы.

   — Э-э, да за таким шустрым умельцем глядеть в оба нужно!.. — проворчал Могута. — Надёжа, чего уставился? Связывай его не мешкая!.. — приказал Могута сыну, и Надёжа вновь опутал руки холопа сыромятными ремнями.

Из сундука Могута достал потёртый кожаный мешочек, развязал, высыпал на ладонь тускло блеснувшие на солнце золотые монеты, отсчитал несколько золотников, а прочие снова высыпал в кошель.

   — Эка досада, а как же мне теперь этот сундук запереть? — огорчённо хлопая себя по бёдрам, сказал Могута.

   — Надобно тебе новый ключ выковать, — посоветовал холоп.

   — А вот это уже не твоего холопьего ума дело! — рассерженно прикрикнул Могута. — Арпил, ты поглядывай, куда правишь!.. А ну, бездельники, навались на вёсла!

   — Спускай паруса!.. — скомандовал Надёжа.

Лодейники, поплёвывая на руки, взялись за вёсла, изготовились в ожидании команды кормщика.

Парус затрепетал и бессильно обвис, затем медленно пополз вниз, накрывая собой холопов и прочие грузы.

Кормщик всем телом навалился на гребь, лодья круто накренилась на левый борт, поворачивая к берегу.

   — И-и-эх!.. — крикнул Арпил лодейникам, и ударили по воде длинные вёсла, вспенилась у бортов зеленоватая морская гладь.

Следом за первой лодьей весь караван потянулся в уютную тихую гавань, где стояли на рейде или покачивались у массивных каменных причалов длиннотелые стремительные царьградские дромоны, низкосидящие в воде хеландии и арабские фелуки под косыми парусами.

Здесь, в корсунской бухте, хищные даже с виду варяжские драккары мирно соседствовали и с утлыми рыбацкими сандалиями, и с пузатыми торговыми судами, пришедшими в Корсунь из Малой Азии и Болгарии, Армении и Волжской Булгарии.

   — Эге, сколько нынче в Корсунь пришло гостей заморских! Кажись, поспели мы к самому торгу!.. — невольно вырвалось у Могуты. — Славно поплавали, теперь славно поторгуем...

Щурясь под жаркими лучами восходящего солнца, стратиг фемы Климатов протоспафарий Никифор в сопровождении небольшой свиты важно проезжал по шумному городскому торжищу Херсонеса, едва заметными кивками приветствуя низко склоняющих головы горожан и чужеземных торговцев.

Кого здесь только не было — диковатые степняки пригнали на обмен лошадей и баранов, солидные арабские базарганы привезли ковры, шелка и дорогие благовония, хазары наперебой предлагали бронзовые зеркала, сушёную и солёную рыбу.

В рядах, где торговали заезжие тавроскифы, протоспафарий Никифор увидел архиепископа Георгия, покупавшего воск и мёд.

Словоохотливый священнослужитель поделился со стратигом фемы своими наблюдениями: