Страница 4 из 10
Неудивительно, что экономическая слабость, государственная немощь, очевидный кризис военного дела непосредственно сказывались на международном престиже страны. Он был, если так можно выразиться, предельно низким. В преамбуле Вестфальского мирного договора, завершившего в 1648 году общеевропейскую Тридцатилетнюю войну, перечислялись все страны Европы, и Россия была упомянута в конце списка европейских стран, наряду с Валахией – турецким вассалом. Истинная окраина Европы! Любопытно, что до 1704 года Россия платила «выход» («тыш»), то есть дань, крымскому хану, который и сам являлся данником Османской империи. Хан позиционировал себя наследником Золотой Орды и на этом основании требовал от русского царя – владетеля «русского улуса» – платежа ежегодного традиционного «выхода». Москва, ставшая уже давным-давно во много раз сильнее Крымского ханства, покорялась его требованиям. Делалось это ради того, чтобы унять хана-разбойника, который в случае неуплаты дани мог двинуть свою орду на южнорусские земли, жечь там села и города, грабить, убивать людей, увозить их в «полон». Поэтому каждый год из Москвы, как во времена Ивана Калиты, покорно везли в Бахчисарай «выход», стыдливо называя его «поминками», то есть подарками. А положить конец этому унижению суверенного государства в Москве не решались: за спиной крымской орды маячил ее хозяин – Османская империя, сила для тогдашней России неодолимая.
Обобщая, можно сказать, что из Москвы XVII века были видны только три столицы: Варшава, Стокгольм да Бахчисарай, а все другие – как в тумане; недаром остальной европейский мир считался в России «за морем», будто посуху туда и проехать нельзя. Впрочем, по этим направлениям изредка отправлялись дипломатические караваны, ничем не отличавшиеся от бухарских или китайских посольств, поражавших европейцев роскошью дивных подарков и азиатской дремучестью. Надолго во Франции запомнили посольство князя Я. Ф. Долгорукова. Оно довело до белого каления самого Людовика XIV своими непомерными требованиями в соблюдении весьма своеобразного дипломатического протокола, который, по мнению русских, подобал представителям русского государя, но был абсолютно неприемлемым при дворе «короля-солнца». Русские послы пытались указывать королю, когда ему надлежит встать, а когда снять шляпу при упоминании имени русского царя. Сами же при этом, в нарушение международных правил, пытались подторговывать привезенными в дипломатическом багаже мехами. После этого визита король и слышать не хотел об отношениях с Россией. И в Москве были обижены на французов. В итоге русско-французские отношения были фактически разорваны на пятнадцать–двадцать лет. Да и в 1682 году русский дипломат Симановский, прибывший ко двору бранденбургского курфюрста Фридриха-Вильгельма, «удерживал онаго курфюрста больше полутора часов своим упрямством и домогательствами где ему, курфюрсту, встать, где шляпу снять, какие чинить самому и какие ближним его вопросы, отрицался целовать руку у курфюрста и пить про его здравие, яко некоронованной особы». Вообще, Россию мучил комплекс превосходства в сочетании с комплексом неполноценности. Ощущая себя «Третьим Римом», единственно истинным «православным царством» и тщетно требуя от других держав соответствующего этому статусу уважения, Россия в то же время ясно осознавала свое бессилие в отстаивании своей исключительности, своих интересов. Невозможность вернуть завоеванные поляками, а потом и шведами земли, утрату которых стыдливо-уменьшительно назвали «потерьками», была крайне унизительной. Всякий раз, встречаясь со шведскими послами на русско-шведской границе, проходившей по реке Плюссе (там, где теперь Псковская область граничит с Ленинградской), русские требовали вернуть свои «потерьки». На это шведские дипломаты в глаза смеялись своим коллегам, говоря: «А что вы можете? Где ваши силы, чтобы заставить нас вернуть сии земли?» – а потом ночью, не попрощавшись, сворачивали шатры и уезжали восвояси.
Наряду с этими проблемами имел место тяжелейший кризис русского мировосприятия и мироощущения. В середине XVII века в России произошло то, что названо точным термином «раскол». За событиями, связанными с церковными реформами патриарха Никона, скрывались серьезные проблемы не только Русской православной церкви, но и православного средневекового сознания в целом. Некогда гармоничный для русского человека средневековый мир раскололся: вдруг выяснилось, что одни русские православные люди стали преследовать других русских православных людей как диких зверей, пытать, мучить, жечь живьем в срубах. Появилось понятие «раскольники» – враги веры и царя, хотя они ими не были. Гонимые жестокой властью, они скрывались по лесам, отвергая «никонианскую веру» и принявшую ее государственную власть. Запылали «гари» – если так можно сказать, автоаутодафе, в которых гибли десятки, сотни православных людей.
Немыслимо было раньше представить, чтобы северную святыню – Соловецкий монастырь – шесть лет осаждали не иноземные враги, а российские войска. И расправа с непокорными монахами – защитниками твердыни «истинной веры» – была жестокой, будто со злейшими врагами. Известно, что правительственные войска после взятия Соловков повесили на священных стенах монастыря пятьсот монахов. В некогда единой православной стране возникло то, что принято называть двоемыслием: в соборе, при царе и патриархе отбивали поклоны и крестились как положено – троеперстием, а дома, в домовой церкви, стряхнув казенную «нечисть», умильно молились на старинные образа и руку складывали в двоеперстие. Когда знаменитая боярыня Морозова заупрямилась идти в церковь и креститься «кукишем», в наказание у нее отобрали еще несколько вотчин. Потом она согласилась, послушав приехавшего ее убеждать окольничего Ртищева: «Сестрица, потешь царя и перекрестися тремя перстами, а втайне как хочешь, так и твори. И тогда отдаст царь холопей и вотчины твоя». Ртищев знал, что говорил: почти всегда так жила Россия. Вспомним бессмертное пушкинское, в «Капитанской дочке»: «Не упрямься! Что тебе стоит? Плюнь да поцелуй у злод… (тьфу!) Поцелуй у него ручку». Было от чего рухнуть устоям прежней чистой веры и православной, от дедов морали!
Образованность и книжная культура пребывали в плачевном состоянии. Ничтожны были тиражи книг (в большинстве священных и отчасти учебных), слишком мало было грамотных людей. Греческие патриархи и священники, часто приходившие на Русь, поражались невежеству русского духовенства, почти или совсем неграмотному, неспособному произнести более-менее связную проповедь. В стране практически отсутствовали инженеры, ученые, вообще образованные люди. Единственными носителями учености оказывались прибывавшие из Киево-Могилянской академии монахи польского и украинского происхождения, остававшиеся чужаками в русской православной среде. Сколь низок был авторитет Русской православной церкви, видно по событиям 1682 года, когда патриарх Иоаким подвергся глумлению и издевательствам во время Стрелецкого бунта и после него. Немыслимое для прежних времен событие – бесцеремонный обыск, который учинили мятежные стрельцы в кремлевских патриарших палатах в поисках прятавшихся везде родственников царя Петра, – прошел тогда как бы незамеченным на фоне бесчинств, царивших в тогдашней Москве.
А сколь примитивным, упрощенным стало русское искусство! Ведь токи византийской культуры, которые столетиями подпитывали русскую культуру, угасли, а изоляционизм – следствие религиозного неприятия окружающего мира – сыграл свою негативную роль: ушли в недосягаемое прошлое творения гениальных мастеров, подобных Феофану Греку, Андрею Рублеву, Даниилу Черному и другим выдающимся живописцам XV–XVI веков.
Россия предпетровской поры остро нуждалась в том, что ныне называют переносом знаний и навыков. Через Украину, через киево-могилянский ученый круг в Россию поступало слишком мало информации, а главное – в ней не было научно-технических знаний. Русское общество оказалось отрезанным от современного ему, бурно развивавшегося европейского мира с открытиями Декарта, Ньютона, Локка и других мыслителей раннего Нового времени. Нет, положительно нужно было рубить окно в Европу!