Страница 5 из 10
И, наконец, последний штрих системного развала. С 1682 года Россия вверглась в пучину смуты, нестабильности, острого династического кризиса, порожденного борьбой двух группировок – детей и родственников первой покойной жены царя Алексея Михайловича (Марии Милославской) и клана, образовавшегося вокруг второй жены Алексея Михайловича – Наталии Нарышкиной. Благодаря открытому вмешательству стрельцов острота распрей внутри элиты усилилась во время царствования его болезненного сына Федора и особенно после его смерти. Стрельцы на тот момент стали играть в политике роль корпуса янычар. Смуту сеяли также и честолюбивые персонажи из верхов, подобные боярину князю И. А. Хованскому. Семилетнее правление царевны Софьи не способствовало разрешению династического кризиса и закончилось ее свержением.
Словом, выходом из этого затянувшегося кризиса и стали Петровские реформы. Они были естественны и ожидаемы. Выражаясь высокопарно, можно сказать, что Россия выстрадала, выносила в себе необходимые ей преобразования. Ветер истории отчетливо дул в сторону реформ, и Петр этот ветер уловил…
Ну конечно! Петр уловил этот ветер, подхватил и обратил в ураган, уничтоживший Россию. В самом деле, почему же Вы считаете, что реформы в России были столь неизбежны? Все разговоры о системном кризисе в России накануне Петровской эпохи не более чем абберация – отклонение нашего сознания, современное конструирование прошлого, что типично для многих историков и публицистов, «подновляющих», осовременивающих историю. Не будем забывать, что Петр в ходе своей грандиозной деятельности «вытоптал» всю историческую поляну, уничтожил все пути-дорожки в будущее, возможности для иного развития событий. Он оставил нам только одну дорогу, и мы по ней, получив от царя толчок, точнее – добрый пинок, ломим до сих пор, не разбирая пути, а он, как справедливо писал историк М. П. Погодин, стоит сзади как надзиратель, и фигура его с течением времени не уменьшается, не исчезает за поворотом. Мою позицию защищать трудно, потому что я защищаю то, что могло быть, но не случилось, а Вы защищаете уже свершившееся, вполне реальное, насыщенное фактурой, жизнью. И все же отчего мы не можем допустить, что если уж России были необходимы реформы, то они могли быть иными – более мягкими, более естественными, без пролитой крови, без крайностей, без страдания народа и огромных людских и материальных потерь? Не станем забывать, что кроме сотен тысяч жизней, загубленных на стройках Азова, Таганрога, Петербурга, каналов и крепостей, армия в ходе, казалось, бесконечной двадцатилетней Северной войны потеряла около полумиллиона человек, причем боевые потери составляли всего лишь 20 процентов. При населении в 12 миллионов человек это ужасающая цифра, сопоставимая с потерями СССР в Великой Отечественной войне.
Но важнее другое – Россия второй половины XVII века в нашем обществе и в нашей науке представляется такой, какой ее видел и хотел видеть сам Петр Великий. Мы, как ни странно звучит, вольно или невольно тащимся в шлейфе его пропаганды, изображавшей допетровскую Россию в самых мрачных тонах и цветах. Чтобы оправдать страшную ломку старого порядка, Петр стремился дискредитировать Россию, какой она была в предшествовавшую ему эпоху. Царь-реформатор любил термин «старина» применительно к старой, отвергаемой им России. Нередко «старина» заменялась в личной переписке синонимами: «негодное», «смеху подобное», «вредное», «азиатское», «нерегулярное», «варварское», наконец, «московское». Все это объяснимо, если обратиться к истории жизни государя, понять истоки его ненависти к старой России, к ее традиционным ценностям, попытаться сформулировать его «философию борьбы». Несомненно, она стала следствием несчастливого детства и юности «опального царя», который в 10 лет пережил ужас Стрелецкого бунта мая 1682 года. Летописец сообщает нам, как стрельцы, жаждавшие крови близкого царской семье боярина Матвеева, оторвали его «от рук их царских величеств», отбросили мальчика-царя, оттолкнули князя Черкасского, пытавшегося своим телом закрыть Матвеева, разодрали на несчастном платье, сволокли из палат и сбросили с Красного крыльца на площадь, а там «рассекли его тело бердышами так, что ни один член целым не нашелся». Такое страшное потрясение не могло пройти даром для тогда юного Петра (недаром позже он запретил использовать слово «стрельцы»). Ужас мая 1682 года навсегда поселился в его сердце.
Помнил он и внезапное бегство царской семьи из Кремля сначала в Саввино-Сторожевский, а потом в Троицкий монастырь во времена «хованщины». В то время, по словам современника тех событий Сильвестра Медведева, «стрельцы всюду к ним, великим государям (то есть к Петру и его соправителю, брату Ивану. – Е. А.), приступали смело и дерзостно, и бутто великия люди и з бояры мешалися, и ставили всех чинов ни во что».
Опасался Петр и покушений во время правления Софьи, подозревая царевну и ее окружение в намерении убить его. И хотя достоверных свидетельств существования подобных планов у Софьи, ее приближенных князя В. В. Голицына и Ф. Л. Шакловитого нет, слухи муссировались, наводя ужас на царя и его окружение. Думаю, что увлечение военным делом, собирание «потешных» служили не только для потехи Петра, вроде охоты, но и для защиты в опасный час. Молодой Петр страшился будущего. Оно, в принципе, и не сулило ему – неопытному «опальному» государю без армии, финансов, поддержки дворян и церкви – ничего хорошего. Он, по существу, находился в руках своих врагов. Разве несколько десятков «потешных» могли бы защитить его от многотысячной правительственной армии с артиллерией и конницей? Поэтому ненависть, страх за свою жизнь и политическое будущее составили часть его мировосприятия, стали важными факторами, определявшими образ мышления. Все это сказывалось и на его восприятии Москвы, Кремля, традиционной России и ее деятелей.
О степени напряжения и страха, охватившего Петра в августе 1689 года, свидетельствует его поспешное бегство из Преображенского в Троицкий монастырь. Двое верных ему стрельцов добрались до Преображенского и донесли о намерениях стрелецкого войска Шакловитого расправиться с молодым царем. Одевшись на опушке леса, после того как приближенные привезли ему дорожную одежду, Петр скакал до самого монастыря не останавливаясь. Молодой царь благополучно укрылся в монастырских стенах, но и это убежище было эфемерным. Ведь за 300 лет до описываемых нами событий люди князя Дмитрия Шемяки силой выволокли из Троицкой церкви великого князя Московского Василия II и тут же ослепили его («очи вынули»). Отчаяние, страх, отхватившие Петра, были столь велики, что, войдя в келью настоятеля, царь рухнул с рыданиями на постель.
Люто возненавидел он и Москву с ее темными улочками, тупичками, закоулочками, где множество поздних путников теряли жизнь, сбитые с лошади неведомо откуда прилетевшим кистенем, буздыганом или метко брошенным разбойничьим ножом. Неудивительно, что в новой столице, в Санкт-Петербурге, больше строились широкие светлые проспекты да ровные линии. Словом, юные годы Петра, пронизанные опасностью, тревогой за свое физическое и политическое будущее, подготовили почву для грядущих реформ, которые стали в какой-то мере актом мести своему несчастному прошлому. Эта месть и ненависть, ставшие движителями преобразований, распространялись не только на Софью, бояр, стрельцов, Москву, но и на всю Россию. Петр Алексеевич так никогда и не любил Москву, последовательно избегал жить в Кремле. Посещая в дальнейшем Первопрестольную, останавливался чаще всего в милом его сердцу Преображенском, где прошла его тревожная юность. Величественный кремлевский дворец, что «в Верху», – место его детских страданий и страхов – прогнил и рухнул, так что преемникам Петра Великого во время пребывания в старой столице приходилось жить в Лефортовском и Головнинском дворцах. Лишь при Екатерине Великой было задумано строительство нового кремлевского дворца. Неприятием прошлого пронизаны многие петровские указы, написанные будто бы от лица коменданта оккупированного города, – резко и жестоко в отношении своего народа и прошлого.