Страница 100 из 103
— Оба погибли в войну. Мать — при бомбежке. Отца расстреляли.
Марию знобило; холод, сковав ноги, медленно распространился по телу, пробрал до костей. Она по-прежнему смотрела в окно. Пересчитывала дождинки. Но это уже не помогало. Теперь Мария пыталась проследить путь капли: ударилась о стекло, рассыпалась на брызги, потом вдруг набрякла и, наливаясь тяжестью, покатилась вниз. Вида плакала, прижав платок к глазам. Надрывается, как нанятая, хочет произвести впечатление на этих настырных заседателей. Мария поняла, что ненавидит Виду, ненавидела всегда, с тех давних пор, когда, случалось, она встречала ее на набережной; они не были знакомы, но Мария знала, что эта дама — госпожа Плавша, муж которой неплохо зарабатывает, оттого-то она и любит покрасоваться на прогулке, все у нее есть — и муж, и деньги. Вот и судья с ней любезен: «Простите, госпожа Плавша, мы вас утомили».
Вида опустилась на скамью; председатель снова обратился к Марии.
— Супруга погибшего считает, что Милое убили около трех утра. Мартин, по твоим словам, пришел к тебе в шесть. Где, по-твоему, он, перепачканный кровью и грязью, мог находиться между тремя и шестью? Что ты думаешь об этом?
— Лежал где-нибудь в канаве. Он же был пьян.
— Но ведь его могли увидеть.
— Господин судья, в такую пору на улицах пусто. Да и не видно ни зги.
Мартин вскочил.
— Никогда в жизни я не напивался как свинья, не валялся ни под столом, ни в канаве, не было такого.
Мария холодно взглянула на него. Как это, должно быть, оскорбительно для влюбленной женщины, когда ей не отвечают взаимностью, подумал обвинитель. Мария долго смотрела на Мартина в упор. Будто ждала от него вопроса. Он первым отвел глаза. Сильная женщина, он ей не чета, мизинца ее не стоит, пронеслось в голове у обвинителя.
Тут появился новый свидетель. Кто же притащил сюда эту старушенцию? — недоумевали собравшиеся.
— Я торгую цветами и редиской, захожу, бывает, и в рестораны, — бойко, почти весело говорила бабка. — В ту ночь — а у меня тогда свежего товару не было — повстречался мне один мужчина. Я ему предложила что-нибудь купить. Он достал из кошелька деньги. «Не к добру, — говорит, — я тебя встретил». Взял пучок редиски. «Были б у тебя, — говорит, — хризантемы. Кладбищенские цветы. Я бы взял несколько штук домой». Добрый господин, щедрый. Ушел. Иду себе дальше, вдруг — женщина. Вздрогнула, когда я с ней поравнялась. Я и ей говорю: «Купите что-нибудь». Только тут она меня и заметила. Шла, как во сне. Не остановилась, не ответила, прошла мимо. Как бы, думаю, чего не учудила. Стою и смотрю ей вслед. Мало ли что, думаю. Шла она быстро, торопилась. Время спустя слышу, кто-то из них возвращается, не спеша, медленно. И снова тишина. Потом — кто-то бежит. Мелкими шажками, на каблуках. Высокие каблуки, женские. Ночью-то, знаете, каждый шорох слышен.
— В какое примерно время это было? — спросил общественный обвинитель.
— Около двух, может — в три. Как раз этого господина и убили, в кожаном пальто, про это и в газетах писали!
Хризантемы, думает Мария. Сейчас пора хризантем, кладбищенская пора. Хризантемы и трепещущие огоньки на надгробиях. Туманы, моросящие дожди. Люди угощают друг друга кутьей и приносят на могилы близких цветы. И что ему нужно от старухи?
— Вы смогли бы узнать эту женщину? Вы видели ее лицо?
— Нет, в лицо я ей не заглядывала, она ведь ничего не купила. Крупная женщина, на высоких каблуках. Впрочем, может, и признала бы, доведись снова встретиться.
V
Той ночью, несмотря на кромешную тьму, Савка узнала старуху. Эта надоедливая неповоротливая бабка появлялась иногда в ресторане, мешала официантам, приставала к гостям. «Купите даме цветы, — она протискивалась между столиками. — Извольте, господа, редиска». Не нужны ей, Савке, никакие цветы. Зачем они мне — в столь поздний час, усталой, объятой страхом перед темнотой, которая буквально липнет к ногам, так что они отказываются служить, прирастают к земле, подгибаются. Кажется, что за каждым углом мрачных домов притаились грабители и убийцы, как раз здесь, на этом самом месте, у одной девушки — я хорошо ее знала — отобрали часы, бедняжка угодила в психушку. Вот и я в конце концов попаду туда же. Что со мной, почему ополчилась на меня эта мгла, отчего я так боюсь ее? И ведь ни разу не произошло ничего худого. И не произойдет, уверял Мартин. Он-то, несомненно, вовсе не знает страха. Как страстно она желала, чтобы Чайка поселился у нее! С каким нетерпением ждала дня, когда он бросит свою светловолосую ведьму и станет опорой и подмогой ей, Савке. Подругу Мартина никто и пальцем не посмеет тронуть! Мартин — надежная защита, воплощение силы. Нет, скажу, кассир мне на пути не попадался. Может, свернул в какой-нибудь проулок? А если старуха запомнила меня в лицо? До сих пор я была вне подозрений. Нет, решено, о Милое я рассказывать не стану. Я не нуждаюсь в алиби, вот и Мартин предупреждал: «Он тебе не попадался, ты его не видела, и точка. Поняла? А старуха могла и другой ночью встретиться. Ночь как ночь, тишина, темень, кто их упомнит, эти ночи… Милое не был пьян, почему никто не спрашивает об этом? Я-то знаю, что пьян он не был…»
Бывает ли кто на могиле Милое Плавши? — думает Мария. Интересно, какой памятник поставила ему жена? Лежат ли там хризантемы? Земля холодна. Нужно укрыть ее. Осень, люди приходят на кладбище с цветами… Симпатичный паренек, думает Мария, берегись, Вида. Посмотрим, Вида, как он будет выкручиваться.
Взгляды заседателей прикованы к юноше в армейской форме. Это двоюродный брат Виды, о нем уже заходила речь.
— Ваша родственница когда-либо жаловалась на мужа? Вы ведь часто гостили в доме Плавшей, были там своим человеком.
— Они жили как кошка с собакой.
— Постоянно ссорились?
— Да нет, бывали и затишья.
— В котором часу вы уехали, я имею в виду день накануне трагедии?
— После ужина, около девяти.
— Ваша родственница вас провожала?
— Мы вместе дошли до вокзала. Она расплакалась, как только подали состав. «Ты, — говорит, — уезжаешь, а я снова остаюсь одна…» У нее нет детей, она это очень переживает. Я говорю: «Иди домой». Всю дорогу уговаривал ее вернуться, она была в туфлях на высоких каблуках, еле ковыляла. Да и грязно было на улице… Не люблю, когда меня провожают. А она всегда плачет, когда мы расстаемся…
— И все-таки она дошла до вокзала?
— Да.
— Ваша близость с сестрой, давно ли она возникла?
— Я был еще ребенком. Она… Она мне вторая мать.
— Молодая мать.
— Я намного моложе… На четырнадцать лет.
— Она помогала вам материально?
— Да, время от времени.
— С разрешения покойного Плавши? Или это скрывалось от него?
— Не знаю.
— Как можно этого не знать, ведь у вас с сестрой не было тайн друг от друга?
— Я никогда не спрашивал ее об этом.
— Вы, похоже, недолюбливали покойного Плавшу?
— С чего вы взяли? Правда, виделись мы редко. Я приезжал к сестре, он был мне безразличен. Его я, можно сказать, и не знал. Он почти не бывал дома.
Суд, да и любое учреждение, где на чаши весов кладутся жизнь и смерть, напоминает театр. Здесь — как при свете юпитеров, в полной тишине — отчетлива каждая мелочь, будь то случайный жест или ненароком оброненное слово. И не только чуткие барабанные перепонки и наметанный глаз юриста-профессионала мгновенно улавливают фальшь; слух и зрение обострены у всех присутствующих. Мария вполне могла бы подменить обвинителя. Ей известны ответы на все загадки. Разве вы не видите, что эти двое актерствуют, сказала бы она. Тут не место ломать комедию. Сорвите с него маску, пусть покажет свое истинное лицо. Разве не ясно, что этот парень и Вида — заодно?
— Расскажите нам о Виде Плавше. Почему она отказывается присоединиться к обвинению? — спрашивает прокурор.
— Она очень добра, совершенно лишена эгоизма. Но немножко потерянная.
— Как понять это ваше «потерянная»?