Числа и числительные

Я молчу. Я только киваю в ответ, подливаю иногда водку — уже не по полной лью. Подталкиваю еду на блюдце. Сую ему в руку вилку, чтобы таскал шпротины из вскрытой наспех банки.

— Ты закусывай, закусывай…

А он, уперев локти в стол, говорит, говорит, говорит… Десять лет, говорит он. Все думают, а оно у них совсем не так. Жить не могли друг без друга. Как будто связаны такой тонкой крепкой резинкой. А резинка та зацеплена за живое. За сердце, вот здесь, как крючком рыболовным зазубренным. И когда уезжаешь куда-то даже по делам — тянет. Чем дальше отъезжаешь, тем сильнее тянет. И больно. Вот тут, в груди — больно. А когда возвращаешься, то идешь все быстрее и быстрее, и улыбка, и такое счастье, такой восторг…

— Мороз на улице, я приезжаю рано утром из командировки. Первой электричкой. Иду по темным улица, хрустит снежок, мороз кусает. А мне легко — я домой иду. И вдруг — она навстречу. Она не выдержала и пошла встречать. Понимаешь, да? Губы холодные сначала, а потом сразу горячие-горячие. И слезы на глазах — такое облегчение. А дома тепло, тихо, дети сопят в своей комнате. Запахи эти — у нас совсем не так пахнет, как у тебя.

Ну, конечно. У меня тут и курят иногда. И ведро я не каждый день выбрасываю — лень. Да и убираюсь я редко. Дома тоже редко бываю. Дома скучно и пусто. Я же один.

Но он продолжает, подробно, но без какой порнухи. Как везде ходили вместе — ну, я это сам видел. Как никто не был нужен ему, кроме нее. А ей, говорила, никто и не нужен, кроме него.

— Ты закусывай, закусывай, — говорю я. — Что случилось то? Кто кому изменил?

Он смотрит возмущенно, потом расстроено машет рукой. Никто никому не изменял. Просто стало скучно. Дети в школу пошли. Такие самостоятельные уже. Он вот бизнесом занялся — с утра до ночи мотался. Она скучала, а потом стала то к матери, к теще его, значит, то к сестре в деревню — в баню. Сначала он, возвращаясь домой, нервничал, искал ее, телефоны обрывал. Она смеялась. Потом привык. А потом стал злиться. Вот он уже давно пришел. Пятница сегодня. Праздник фактически — два дня рядом будет. А ее все нет. Она, понимаешь ли, в баню уехала. И вот он ходит, ходит из угла в угол. И злится. Когда она приезжала, он уже был не в настроении. Молчал весь вечер. В субботу она шла к матери. Помогать по огороду.

— Зимой?

— Нет, зимой — просто так в гости.

Опять пытаюсь разозлить его, расшевелить, понять, в чем дело. Спрашиваю небрежно, с кем это она там в баню и кто ее ждет возле родительского дома. Он хмыкает.

— Ничего и никого, понимаешь? В бане она с сестрой — по три-четыре часа. Они там и попарятся, и помоются, и мужьям кости перемоют. Оттягиваются без мужиков. И у матери…

Он же звонил, она там была, точно-точно. Ну, раз позвонил, два. А потом перестал. Потому что смешно же. Будто ей нельзя к родителям сходить. А она с детьми, с детьми. Говорит, чтобы дать ему отдохнуть от всех. И вот сегодня…

Сегодня тоже пятница. Он специально на работе распихал все дела, скомандовал, что и кому. А сам — домой. Купил выпить, закусить. Просто так, без повода. Соскучился же. Пришел, а дома никого. Ни жены, ни детей. Он даже звонить никому не стал. Потому что привык уже. Она либо у сестры, либо у матери. А где еще — с детьми-то? Сел, сам себе сделал закуски, налил, выпил в одиночку. И вдруг стал думать, как станет жить, если автобус их попадет в аварию. То есть, вот сейчас позвонят, откашляются в трубку и скажут суконным голосом, что была, мол, авария, что автобус занесло, а там лесовоз шел тяжелый. В общем, все погибли. Жена и дети. Все.

— И ты понимаешь, мне не было страшно… Я стал обдумывать на полном серьезе, как буду жить, что делать. А что — мне всего лишь тридцать пять. Я же еще…

— Ну?

— И тут они пришли.

— А ты?

— А я поругался, когда она ткнула мне, что в одиночку пью, хлопнул дверью — и к тебе. А куда мне еще, если не к друзьям?

— На то и нужен друг, ага. Ну, тогда еще по одной, что ли?

— А можно, я у тебя переночую? Пусть теперь она подождет…

Двенадцать

— Шапку — долой! — внезапно раздался окрик сзади. И через мгновение, почти без паузы. — Стоять! Предъявиться!

Я замер, чуть даже присев от неожиданности. Обернулся на окрик. За спиной какой-то патруль, что ли. Идут, много их, все в гражданском, в темном, выстроившись поперек улицы. И, главное, нет почему-то больше никого этим вечером рядом. Один я здесь. Мне кричат, выходит.

— Это вы мне? — все еще надеясь на ошибку какую-то, спросил я. Ничего же не понятно. Только из метро вышел. Только поднялся по улице…

— Тебе, тебе, — они уже близко, уже окружили, уже смотрят в лицо пристально и с усмешками нехорошими.

— Ты, что ли, иудей? А?

— Как это? С чего вы взяли? Русский я…

— Тебя о национальности и не спрашивает никто. В паспортах нет национальности. Ты колокола слышишь? Крест — видишь? — ткнул вверх рукой тип в длинном черном пальто со шляпой в руке.

— Колокола? — непонимающе переспросил я.

— Может, он глухой, а? Братцы, может, больной он, а? — тут же заблажил самый молодой и самый накачанный, крепкий как боровичок, рыжий и патлатый.

— Помолчи. Ну-ка, ты, человек нездешней породы, предъявись, пока казаков не позвали.

— Вам паспорт мой? А вы кто?

— Точно — больной! Или, вернее, иудей. Ишь, как его колбасит от колоколов-то…

— Граждане, то есть, товарищи, — рискнул было обратиться я. Мало ли, может, революция какая или переворот очередной. Может, патрули добровольческие…

— Иудей! — радостно вздохнул еще один, подошедший совсем близко и уже щупающий край моей куртки.

— И вовсе я не иудей!

— Крест покажь. А то идет, колокола слышит, а в шапке, не крестится — и не иудей?

— А что, без креста — сразу уж и иудей? — попытался хоть как-то отговориться я.

— Муслим, штоль? И это проверить легко. Вон, с мурзой нашим в сторонку отойдешь и докажешь ему, что право имеешь. Ну?

— Вообще-то я буддист… — и почему так сказал, от привычки, что ли. Всегда этим отговаривался, когда тетки в церковь тянули.

— Тьфу, ты! Интеллигент, похоже. Ишь, законы заучил. Знает, паскуда, как отмазаться! — плюнул в сторону самый высокий, несущий на плече переломленную двустволку с торчащими наружу гильзами.

— Не плюйся у храма, — дернул его за рукав тот, что в пальто. — А вы шли бы себе быстрее отсюда, гражданин хороший. Это вам пока еще разрешено тут шастать. Но мешать отправлению государственного культа вам уже запрещено. А мне вот кажется, что своим показным неуважением вы как раз мешаете…

— Да какое неуважение, что вы?

— Праздник православный, а вы дома не сидите, а еще буддист. Колокольный звон, а вы шапку не сымаете. Нет, точно, нарушаете…

Он повернулся чуть в сторону, достал из кармана свисток и засвистел в него громко и пронзительно. Буквально тут же из-за угла церковной ограды вывернула верхом пара самых натуральных, как в кино, казаков в лохматых шапках, с шашками у левой ноги, с карабинами, торчащими из-за плеча, с погонами на солдатского вида куртках.

— Что за свист? — еще издали крикнул один.

— Иудея, гля, поймали! — радостно закричал рыжий.

— Да не, не слушайте дурного. Вон, интеллигент буддистом называется, а сам у церкви шастает. Не иначе, атеист. Только вот доказать не могу.

— Не можешь? Жаль… — они подъехали вплотную и уже умело отделили меня из толпы, подталкивая то корпусом лошади, то пиная ногой, вынутой из стремени.

— Так, говоришь, буддист? — наклонился один из них ко мне.

— Ну, да… Вроде того…

— Так буддист или вроде того? — с другой стороны уже и второй смотрел требовательно в глаза.

— Буддист!

— И что ты нам скажешь, буддист? Скажи, что есть жизнь?

— Жизнь — это страдание, — радостно выдохнул я заученное еще на втором курсе университета.

— Вот именно. Страдание. Спасибо, православные, дальше мы уж сами, — кивнул сверху один из казаков, разматывая, расправляя нагайку. — Ну, буддист, пять горячих тебе.