Страница 109 из 155
«Альдомовар, ты опять опоздал!» — в полной темноте густым перегаром, в котором преобладали нотки одеколона «Айвенго», зашептал мне кто-то прямо в ухо. — Твой выход через минуту, одевать и гримировать тебя нет времени. Будешь отдуваться так, на хер, без грима! И не дай бог, чтобы кто-нибудь тебя узнал! Пшёл!» Я получил мощный удар в спину и вывалился из темноты. Резкий рывок вверх, и надо мной раскрылся белый купол парашюта, как при резком повороте тумблера громкости с нуля на максимум, взревели где-то высоко самолетные турбины и стали медленно глохнуть, удаляясь. Сердце мое замерло, — я никогда не прыгал с парашютом, хотя и хотел. Но оказалось, что это совсем не страшно, на белом полотнище над головой замелькали титры какого-то фильма, и скоро я оказался быстро поглощен занимательным сюжетом советских времен: на предприятии выдают не то квартальную премию, не то тринадцатую зарплату, но кто-то один не расписался в ведомости, и молоденькой девушке-бухгалтеру Беатриче нужно найти недоподписанта строго до двенадцати часов дня, не то коварный враг нападет на страну. Ветер трепал мне кудри, брызги легкого дождичка окропляли мой пылающий лоб, и сразу высыхали на нем. Ногой я то и дело искал внизу землю, словно пробовал температуру воды, прежде чем окунуться, но земли не было. Наконец, фильм кончился, недоподписант нашелся — это был согбенный и вечно улыбающийся в четыре глаза Михаил Иванович Калинин. Враг, не дождавшись полудня, попер-таки в атаку, но был остановлен тринитронными бомбами, которые наши пьяные в лоск казаки бросали врагу на голову с бипланов с кривыми надписями от руки «Стелth» на фанерных бортах. Бомбы взрывались ослепительными цвета лососины вспышками розового шампанского «Вдова Клико» 2002 года и струями «Луи Родерер Кристалль Брют» невероятного 3519-го. Накрытые осколками этих благородных вин, вражеские солдаты вмиг превращались в совершенно голых красоток, выстраивающихся по рельефу местности в длинные шеренги и начинавшими танцевать кан-кан под звуки соответственно случаю и назначению темперированного «Интернационала». По экрану парашюта побежали кресты, цифры и вспышки, зажегся свет. Я увидел себя висящего на парашютных стропах посреди сцены большущего зрительного зала, примерно в метре от дощатого настила. Огромный зал (по ощущениям, миллионов на сто зрителей) бешено зааплодировал. «Режь стропы, болван!» шепотом закричал мне суфлер из будки внизу. «Нечем!» — хотел ответить я, но тут же увидел у себя в руке кинжал — точь в точь такой, как на стене в квартире Искеровых в Митино. Я полоснул клинком по стропам и полетел вниз. Зал снова грянул аплодисментами, и почему-то очень явно запахло тамбовским окороком. Я облизал остатки окорока с лезвия, стараясь не порезать язык, и протянул кинжал суфлеру — на, смотри, чистый. Суфлер нахмурился, но кинжал принял, и в желтом листке ведомости, лежащей перед его носом на досках сцены, вывел коряво левой рукой (правая была занята кинжалом): «Кынжал здал». «Слышь, кого я играю?» — спросил я тихо у него. «Во дает! — хохотнул суфлер. — Уже кого играть не помнит! Играй уже кого-нибудь — хошь, Зера, хошь — Ара. Песь играть у тебя не получится, чтобы играть Песь, сиськи нужны. Ну, кем тебя писать в ведомости?» Я пригляделся к суфлеру, и признал в нем давешнего бомбилу с ужимками Савелия Крамарова. Я радостно подмигнул ему, но бомбила сделал вид, что меня не узнает. Я перевел взгляд в зал, и в ответ весь зал расцветился красными и зелеными бабочками. Зеленых было больше, гораздо больше. «Пиши Арой», — сказал я суфлеру, точно понимая, что зеленый цвет — за этого неизвестного мне персонажа. «Не «арой», а Аром, — строго поправил меня суфлер. — Не потерплю ксенофобских намеков на своем рабочем месте!» Ощутив парамнезийный толчок, я внимательно посмотрел на суфлера-бомбилу, ожидая увидеть большой нос крючком, но носа не было. А он, поплевал зачем-то на перо, кончиком кинжала жирно вывел в афише, в которую превратилась ведомость на полу: «Ар Миилет, эпический герой на коне — заслуженный галактический перформер Дон Альдомовар, проездом из прошлаго!» Последнее слово он почему-то так и написал «прошлаго», в дореволюционной орфографии. Афиша сама собой взмыла к потолку, увеличилась до размеров футбольного поля и застыла над зрительным залом! «Бис, браво!» — закричали с галерки. — Даешь Дона Альдомовара!» От такой своей популярности мне стало ужасно неудобно и приятно одновременно, я вышел на середину сцены и раскланялся, чем привел зал в неописуемый восторг. «Ладно, хорош пиариться! — зарычал из будки Крамаров. — Пшел прочь со сцены, тебя в этом акте нету. Можешь посмотреть из-за кулис». Успев по пути еще несколько раз поклониться публике, я вышел за кулисы. Там были люди, но никто не обращал на меня никакого внимания. Их взгляды были обращены куда-то верх, в бесконечную черную высоту над сценой. Там белели, быстро увеличиваясь в размерах, два парашюта, и через пару секунд висевший под их куполами парашютисты гулко стукнули подошвами о доски сцены. Зал снова застонал. «Зер Калалуш, карла от рождения, генетический злодей, антипод и ненавистник Ар Миилета, — зажглась надпись на афише. — Известнейший актер театра Кабуки всех времен и народов Итикава Дандзюро! В роли Песь Нямая — несчастной женщины, нимфоманки по политическим убеждениям, жены Зер Калалуша и возлюбленной Ар Миилета — несравненная Шарлиз Терон!» Стон зала перешел в рев, но тут горящие надписи на афише мигнули четыре раза и погасли, и зал замолчал, как будто кто-то включил кнопку на гигантском пульте «mute». Два длинных конуса белого света, бивших справа и слева из-под потолка сцены, заскользив по настилу навстречу друг другу, пересеклись и остановились, высветив абсолютно неподвижные фигуры парашютистов. Зер Калалуш, одетый в расшитый золотом плотный синий халат с широкими длинными рукавами, стоял в стойке киба-дачи вполоборота к залу, из правого рукава его торчал длинный самурайский меч-катана. Вместо головы у него была огромная черная маска устрашающего вида с горящими глазами-блюдцами и перекошенными в недоброй усмешке кроваво-красным толстогубым клыкастым ртом. Даже с этой огромной головой-маской он был настолько невелик ростом, что стоящая рядом с ним Песь казалась Эйфелевой башней на фоне прочих построек седьмого округа Парижа. В отличие от Зер Калалуша маски на ней не было, вот внешне это была вовсе даже не Шарлиз Терон, как обещала афиша, а совершеннейшая Анджелина Джоли с ее неподражаемым грустным вопросом в глазах и невероятно сексуальной трещинкой посередине сочной нижней губы. Одета она была в такой же длинный, до пола, халат, только золотой с черной вышивкой. Внизу подол халата был совершенно круглый, видимо, будучи натянут на подобие обруча или хула-хупа; по краю обруча с промежутком сантиметра в три были натыканы маленькие зажженные свечи. Сверху халат был без рукавов, но кроме красивых тонких рук из-под халата было видно еще кое-что: из двух отороченных черной меховой опушкой круглых вырезов на груди халата Песь торчали ее совершенно голые и очень, очень красивые сиськи, выполненные в стиле пин-апов Сароямы. Венчавшие их крупные темно-синие, как сливы, соски были проколоты, но вместо обычных колокольчиков в них были продеты тяжелые золотые кольца, между которыми тянулась изящная, но даже на вид прочная золотая цепь. «Сиськи!» — на месте, где была афиша, вспыхнула словно висящая в воздухе огненная надпись. На пульте снова включили громкость, и предоргазмический вопль зала, казалось, залил весь объем театра расплавленной вулканической лавой.
— Сделай одолжение, выключи их! — сказал мне кто-то невидимый, но очень большой, с голосом, очень похожим на голос Креатюрье. — Орут, словно сисек никогда не видели. Ни хрена не слышно. Пульт упал, лень тянуться. Пожалуйста.
«Я бы и без «пожалуйста» выключил», — подумал я, очень польщенный тем, что Креатюрье обращается ко мне с просьбой, пусть и такой пустяковой. Мышечным усилием я напряг перепонки, и вслед за наступлением гулкоты в ушах неистовство зала стихло до уровня шума тихого морского прибоя, хотя полностью выключить его мне не удалось.