Дотянуться до моря

— Возьми осторожно и положи на язык, — сказала она. — Потом ложись и жди, пока язык начнет неметь. Как начнет, можешь марку выплевывать. Понял?

— Понял, — ответил я и чуть брезгливо, как жука или лягушку, взял марку двумя пальцами.

— А если я ее случайно проглочу? — запаниковал я вдруг. — Передоза или еще чего-нибудь такого не будет?

— Нет, не будет, — захихикала Дарья, — просто переварится. Но вообще-то в инструкции написано: «Выплюнуть».

— В какой инструкции? — с размаху попался я.

— По ми-не-ту! — одними губами ответила мне Дарья, зашедшись беззвучным смехом.

«Ах, ты!» — тоже смеясь, подумал я и даже открыл рот, чтобы что-нибудь ответить, но Дарья уже взяла марку в рот и, закрыв глаза, медленно опускалась на подушку.

Мне ничего не оставалось, как сделать то же самое. Я мысленно перекрестился и положил марку на язык. Пассажиров просят занять свои места, провожающих — выйти из вагонов. Поезд отправляется!

Минуту не происходило ничего, потом под маркой защипало, как от таблетки «Ментос», и язык начал обещано неметь. По языку онемение скатилось вниз и назад, задубело небо, заныли коренные зубы на верхней челюсти. Я вспомнил про инструкцию, выплюнул бумажку на пол. Но губы тоже пошли морозцем, и марка повисла на три дня небритом, щетинистом подбородке. Я хотел снять ее рукой, выбросить, но мысль о том, что я не знаю, что об этом говорит Инструкция, остановила меня. «Ну, и пусть висит, — подумал я. — Навроде эспаньолки». Черты моего лица всегда мне казались весьма аристократичными, а с эспаньолкой, да с усами с поддернутыми кончиками я бы определенно походил бы на испанского гранда времен Великой Армады, эдакого Дона Веласкеса де Альдомовар дель Пинар. Или Пиньар? Нужно будет уточнить, смягчается ли «н» в названии местечка, которым вот уже четыреста лет владели мои предки, и теперь владею я. У кого бы спросить? У этой девочки, которая спит рядом? Как же ее зовут? Она из крестьянок, ее мне подарили к дню рождения… или я выиграл ее в карты? Черт, не помню. Не очень красивая, зато юная и свежая, не то что ее мать, высокая статная женщина с очень светлыми для наших ест волосами, похожая скорее на «инглезе», чем на большинство истинных кастильянок. Да, ее мать зовут Эве, и старый дурак Презвеньягос, мой мажордом, постоянно подает мне ее к столу, хотя я уже пару лет постоянно прошу его подыскать мне на обед чего-то новенького. Эве давно наскучила мне, приелась, за обедом она всегда изображает из себя цыпленка-табака. Я раньше очень любил вкус цыпленка табака, его восхитительно готовили в таверне «Горка» в одном приморском городе… не помню названия, там еще был магазинчик «Филателия» на углу, там продавали марки. Марки? При чем здесь марки? Марки нельзя после стирки вывешивать на мороз, может нарушиться перфорация и поплыть гашение, хотя мне безумно нравится смотреть, как на холоде они покрываются иголками, как ежи. Ежи давно вымерли, это были гигантские существа размером с улитку. Кстати, говорят, французы жрут эту гадость, и не только эту, а и ракушки с илистых берегов своего холодного моря, запивают своим кислым вином и после этого трахают своих женщин, потому что без улиток и ракушек у них, говорят, ничего не получается! Но я же рассказывал вам про… ах, да, про ежей и цыпленка табака. Ежи были крохотными и питались динозаврами, а когда динозавры вымерли (наверное, не поели вовремя улиток и перестали размножаться, как французы, ха-ха!), ежи стали готовить цыпленка-табака. Но цыпленок-табака, как я уже говорил вам, синьоры, мне совершенно надоел; я лучше съем какую-нибудь улитку и запью ее вместо нашей восхитительной Малаги каким-нибудь ублюдочным французским Шато-Марго или Петрюсом (Боже, что за названия, ужасные, как запах между ног у крестьянки; я сто раз повелевал всем крестьянкам мыться, но они не делают это под надуманным предлогом, что воды в наших засушливых местах мало и она стоит слишком дорого, чтобы тратить ее на устранение естественных запахов тела, которые, к тому же, я знаю, монсеньоры, многие из вас считают допустимыми и даже возбуждающими). Так о чем я? Ах, да, наконец-то этот ужасающий Бандерольяс, доставшийся мне от предков, приготовил на обед что-то новенькое. Но как зовут ее, я не помню, хоть убей, хотя он говорил мне, я хорошо помню это. Дарня, Дранья… Какое-то странное имя, оно означает «море», хотя «море» — это «thalatta», я хорошо помню, нас учили древнегреческому во втором классе школы в Евпатории, это далеко отсюда, в Крыму, это сказочный остров очень далеко отсюда, дальше Мексики и Чили. У учителя была очень смешная фамилия… Цвейг, кажется… Впрочем, не уверен, возможно, Фейхтвангер. Да, да, тоже очень смешная фамилия, напоминает слова «фехтовальщик» и «винегрет» одновременно. Да, фехтовальщики едят винегрет, очень, очень смешно, ха-ха! Может быть, эта девушка будет изображать за столом винегрет? Конечно, это блюдо очень легкое и в то же время полезное, ведь мы все интеллектуалы, и у всех у нас подагра, а при подагре нужна особая диета. Но единственное, что меня смущает — я не представляю, как эта девушка — будем звать ее Талата — сможет изобразить такое блюдо, как винегрет. Ее мать Эве изображала цыпенка-табака совершенно виртуозно: она раздевалась, сгибала широко разведенные задние ноги, вытягивала передние руки, согнутые в кистях, получался вылитый цыпленок. Даже если неосторожным движением вилки я переворачивал ее на спину, то все равно было очень, очень похоже. Я начинал обычно с гузки, я вообще больше всего в цыпленке люблю гузку. Ножки и грудка тоже ничего, я должен согласиться с вами, коллеги. Но истинная моя слабость — гузка. Так вот — в винегрете гузки нет… Нет, право, необходимо разбудить Талату и спросить у нее, что сегодня к обеду, потому что очень хочется есть, вы правы. Талата, Талата, Талата!

— Кто такая Талата? — спросила Дарья, не открывая глаз. — Не смей при мне вспоминать своих вонючих баб.

— Почём ты знаешь, что одни вонючие? — обиделся я.

— Известно, почём: с водой в Кастилии проблема, — все так же не открывая глаз, ответила Дарья. — Как в Крыму. Давай спать, завтра рано на работу.

Она повернулась на правый бок, ее майка выбилась из джинсов, задралась, и на загорелой коже стала видна какая-то татуировка, какие-то слова. Странно, я раньше не замечал на ее теле никаких татуировок. Я еще больше задрал майку и обалдел — вся спина Дарьи была татуирована! Но это были не просто замысловатые узоры, какой-то текст, написанный на диковинном языке, одновременно напоминающим арабскую вязь и хинди, но ни тем, ни другим языком по отдельности этот, совершенно очевидно, не был. Скорее всего, текст был написан в 3-м веке нашей эры в Перу, где-то рядом с плато Наска. «Нет, сэр Дон Веласкес Самодовар дель Пеньюар, я позволю себе не согласиться с вами!» — раздался голос из зала, и вслед за этим обладатель голоса встал со своего места. «Профессор Килиманджарко, журнал «Psycho Geografics», — представился оппонент. — При всем уважении к вашим открытиям, сэр Дон, я вынужден отметить, что за такой короткий промежуток, который вы отвели для того, чтобы образец, который все мировое научное сообщество с вашей легкой руки именует Талата, переместился из Наски к нам сюда, просто не могло пройти столько времени, вы это понимаете? По крайне мере, всем, кроме вас, это ясно, как дважды два «пи»!» И с усмешкой на белобрысом лице, профессор Килиманджарко вальяжно опустился в кресло. Раздались смешки. Я глядел на довольную физиономию профессора и понимал, что никакой это не профессор, а Петька Назаров из 6-го «Б», мой антипод, ненавистник и вражина. «Хоть бы галстук пионерский, сука, снял! — подумал я. — Какой ты, на хрен, пионер, если втихаря с Семиным и еще одним хлюстом по кличке «Хипа» (черт, фамилии, имени уже не помню, вот память стала!) курите за углом школы, а двоечница и исключенка Людка Косякова вам за рубль сиськи показывает, а за трешку — трусы снимает!» Петька нагло усмехается мне в лицо, поправляет на шее пионерский галстук, завязанный двойным косым узлом, а из-под полы пиджака кажет мне то ли фиг, то ли вообще «фак». Кто-то на галерке поднимает баннер, на котором крупными буквами было написано: «Диссертация Альдомовара — фальшивка! Он все списал у Выина!» У меня на лбу выступил холодный пот. «Господи, откуда они узнали?» — загудело в голове от неожиданного воспоминания. Вспомнилось, как вступительном экзамене по русскому устному в «Плешку» у меня, отличника, напрочь вышибло из головы что-то там про деепричастные обороты, хорошо сдававший вместе со мной (и не сдавший!) Серега Выин из соседнего класса подсказал! Но ведь Серега же обещал, что никому не скажет! А Назаров откуда взялся? Мне же говорили, что он сел «на иглу» и умер от передоза, не дожив и до тридцати! Заговор, это заговор». «Зау-гоу-вор! — пролаял большой мохнатый пес, сидящий в металлической раковине с доисторическим латунным краном. — Не ешь пасхальные яйца, худо будет!» «Обязательно съем! — ответил я псу, отворачиваясь и закрываясь от него локтем. — Меня не запугать, я верю в Иисуса, хоть и не хожу в церковь! Яйца нужно есть с майонезом и солеными огурчиками, так они вкуснее и питательнее». За спиной грохнуло один раз, и сразу потом — второй. «Неужели можно так точно опуститься сразу на две лапы передние, а потом также точно — на задние? — изумился я. — Ведь у собак четыре лапы, и когда он выпрыгивал из умывальника, ударов об пол должно было быть тоже четыре, хоть и с очень, очень маленькими промежутками. Наверное, что-то около трех миллисекунд по Цельсию. Но ударов было всего два, точно, как когда я вылезаю из ванной — сначала правой ногой, потом левой. А-а, ясно, я разгадал тебя! Никакой ты не пес, ты — дьявол! Дьявол может стукнуть об пол столько раз, сколько захочет. Захочет, может вообще бесшумно вылезти из мойки». Я захотел обернуться, посмотреть, кто же у меня за спиной, но чудовищный, леденящий, цепенящий члены ужас сковал меня, не оставляя шансов пошевелить хотя бы пальцем. Ведь дьявол сейчас сожрет, сожжет, испепелит, аннигилирует меня, уничтожит и растерзает, как он делает со всеми, кто отверг его власть и силу, отказался воздержаться от пасхальных яиц в день светлого Воскресения Христова. Но время шло, и я почувствовал, что могу шевельнуть рукой. Еще пару веков, и я почувствовал, что мое тело снова со мной. Я обернулся, но ни пса, ни дьявола не было. Не было никого и ничего, только огромное, неохватное ни одним органом чувств, бесконечное ледяное пространство на вечность вперед и назад — неестественная, абсолютная пустота. Впрочем, кое-что в этой пустоте все же было. Вернее, не кое-что, а кое-кто. Это был я. Я был какой-то необычный, не такой, каким я привык себя видеть мысленным взором. У меня, например, не было рук, то есть я их ощущал, чувствовал, что могу вытянуть их, вращать кистями, растопырить пальцы, но ничего этого я не видел. «Может быть, я лишился зрения? — озадачился я вопросом. — И могу теперь видеть только внутренним, третьим глазом? Как Нео в «Матрице»?» Но нет, вроде, ээту пустоту вокруг я все-же вижу, а не просто ощущаю. Хотя как можно видеть пустоту? А ощущать? Ощущать пустоту, сиречь — ничто разве чем-то можно? Но я же ощущаю? Я почувствовал (увидел?) как все это ничего вокруг начало закручиваться вокруг меня длинными спиралями, завертелось, закружилось, как центрифуга у огромной стиральной машины, понеслось по концентрическим траекториям с устрашающей быстротой. «Две скорости света, полет нормальный! — голосом первого космонавта земли Юрия Гагарина зазвучал у меня в голове динамик. — Три скорости света! Перехожу на бесконечное количество скоростей бесконечности! Top gear, top gear!» Менявращаловокругсебясамогостакимбеспредельнымбешенством, чтояначалвытягиваться, удлиняться, клеткимоеготела, азаними все молекулы этих клеток, атомы молекул, протоны и электроны, бозоны, мезоны и барионы, кварки и галактики, из которых состоят кварки — все это вытянулось под прессом чудовищной силы вращения в одну тончайшую, бесконечной длины нить. Нить тоже начала вращаться, наматываться в некое подобие веретена, с одной и другой стороны более тонкое, а в середине, на своеобразном экваторе, утолщающееся все больше и больше. Наконец все это превратилось в своеобразную юлу, волчок абсолютно непостижимого, бесконечного размера, состоящий из нити, то есть — из меня. «Ну, вот, мы и сотворили Вселенную, — раздался удовлетворенный голос внутри меня. — Можно вымыть руки». «Кто вы?» — подумал я, и голос моих мыслей вызвал возмущения и сейсмику во всей юле-вселенной. «Ой-ой, думайте потише! — воскликнул голос. — Все еще так нестабильно! Лучше просто думайте о том, что вы хотите подумать о том, чтобы что-то подумать, тогда будет в самый раз. Я — Креатюрье, люди иногда называют меня Создатель, Творец, Зиждетель и многими еще именами». «То есть, вы — Бог?» — подумал я о том, что хочу подумать, чтобы просить Креатюрье. «Можно и так сказать, — благожелательно ответил Креатюрье. — Сказать, то есть подумать, вообще можно абсолютно все. Эффект будет одинаковым». Я поймал себя на том, что не совсем понял мысль Креатюрье. «Могу ли я просить пояснить, — вежливо подумал о том, чтобы спросить я. — Правильно ли я понял, что чтобы я ни подумал, чтобы спросить, это с одной стороны будет абсолютно одним и тем же, а с другой — будет вами понято именно так, как нужно? Как в фильме Кин-Дза-Дза? Помните, у них было всего два слова: «ку» и «кю»?» «Любой язык состоит всего из одного слова, мой друг, — ответил Креатюрье. — Второе — режиссерская выдумка. И вы все верно поняли. Смысл же в том, что что вы пытаетесь по привычке вложить в ваши мысли некий смысл, как раньше вкладывали его в слова, вот только мысли в этом не нуждаются. Все мысли созданы нами при сотворении Вселенной, их количество строго ограничено бесконечностью. Поэтому к любому вашему собеседнику, сомысленнику, так сказать, будь то я, или, к примеру, вы сами, всегда приходит именно та мысль, которая нужно, и которую вы имели в виду на предмыслительном этапе. Для удобства по привычке можете называть ее, например «ку». Как видите, все очень просто». «Ку!» — подумал я, чтобы подумать, и буквально увидел, как моя мысль о том, кто же я такой в этом процессе сотворения Креатюрье Вселенной, из баловства обогнув в течение одной в степени минус бесконечность секунды Вселенную по экватору бесконечное число раз, достигла Креатюрье. «Ку», ответил Креатюрье, и я понял, что для создания Вселенной Креатюрье каждый раз требуется подходящее сознание, в котором понятия «бесконечность», «беспространственность» и «безвременность» не рождают титаново-кремниевых кросс-сталагмитов, полностью блокирующих врожденную способность к сотворению всякой всячины — в частности, Вселенных. Потому, что Вселенная может быть сотворена только в сознании. «Так мы сейчас в моем сознании?» — подумал, чтобы спросить я. «Спрашивайте напрямую, так вкуснее, — отозвался Креатюрье. — Все уже стабилизировалось». «Так мы…, - спросил я. «Можно короче, вы ведь уже подумали, что спросите, — сказал мой собеседник. — Конечно. А где же мы еще с вами можем быть, по-вашему?» При кажущихся до примитива простых материях, которые мы обсуждали, я почувствовал, что немного запутался. «Ну, честно говоря, мне казалось, что мы с вами в пространстве, — вежливо, но настойчиво ответил я. — В бесконечном, безвоздушном, безматериальном и безвременном пространстве». «Точно так, — тоном учителя, объясняющего предмет не слишком одаренному ученику, согласился Креатюрье. — Но пространство-то, пространство где?» «Во вне времени!» — зашептал мне Серега Выин, нагибаясь так, чтобы учителю не было видно, кто суфлирует. «Выин! — загремел учитель-Креатюрье. — Я лишу тебя креативной функции! Ты не только берешься подсказывать только что худо-бедно создавшему свою Вселенную Альдомовару, но и подсказываешь неправильно! Ясно, что пространство во вне времени, потому что оно безвременное! Временные пространства, как и к пространственные времена мы будем изучать в следующей временно-пространственной бесконечности!» Но у Сереги Выина сегодня явно был приступ того, что называется «неймется». «Простите, сэр, но как может быть следующей бесконечность, если их бесконечное множество, — схитрив глаз, спросил Серега учителя. — Ведь отличить-то одну бесконечность от другой невозможно!» Класс одобрительно загудел. «Долой диктат Креатюрье! Мы за агностицизм при сотворении Вселенных!» — взвился баннер на «камчатке» класса. Бах, трах, бац! — сверкнула молния, грянул гром, и Серега Выин, почему-то без брюк и трусов, с дымящимся подолом майки кувырком вылетел из класса. Между его тощих синюшных ляжек было четко заметно, что креативной функцией он больше не обладает. Все притихли, каждый уйдя в раковину своей бесконечности. Баннер исчез. «Ну, ясно вам, Альдомовар?» — строго спросил Креатюрье. «Так точно, ясно, господин Креатюрье, сэр!» — как положено, строго по форме отряда «морских котиков» ВМС США ответил я, вытягиваясь в бесконечную струнку во всех направлениях. «Dismiss!»[iii] — рявкнул Креатюрье, ударяя деревянным молотком времени по деревянной же подставке пространства, и я провалился в какой-то люк.