Дотянуться до моря

— Тише сделать не могу, — посетовал я, неосознанно глядя куда-то вверх закулисья. — Пультом было бы ловчее.

— Естественно, — откликнулся Креатюрье, — но и так нормально. Пусть начинают.

«Я?» — молча спросил я, тыкая пальцем себе в грудь, не поняв, мне ли должно отдавать приказ к началу сценического действа. Но фигуры в перекрестии световых пучков пришли в движение без моего вмешательства.

Зер Калалуш совершил высокий, но в высшей степени неграциозный перепрыг с ноги на ногу, перехватил свою катану двумя руками, воздел ее острие вверх и застыл в позе, именуемой «хассо-но-камаэ». Песь вздрогнула, ее качнуло в сторону от угрожающего прыжка Зер Калалуша и, закрыв лицо тыльной стороной правой руки, она сделала два шага в сторону от него. Мелодично звякнула цепь на ее сосках; пламя свечей на подоле задергалось, запрыгало, взвилось черными змейками копоти. Песь опустила руку от лица и заговорила низким голосом, для которого понятие «грудной» не обозначало и половины той глубины, откуда этот голос шел:

О, милый муж, таким нежданным взмахом

Меча меня вы испугали не на шутку;

Скажите, чем могла так огорчить вас

Всегда послушная и кроткая жена?

Зер Калалуш снова скакнул, катана завибрировала в его руках:

Послушная? И — кроткая?! Словам безбожным этим

В устах обманщицы неверной места нет!

Его голос из-под маски гудел, как поставленный на вибрацию телефон, накрытый большой эмалированной кастрюлей для кипячения белья.

Не ты ли только что в объятьях страстных Миилета

Забыла совесть, честь и клятвы верной быть до самой смерти?

Песь картинно закрыла глаза, ее щеки словно засветились изнутри, но румянец это стыда или обиды, было не понять. Но в любом случае, безучастной мужнины обвинения ее не оставили, и когда, наконец, она снова обрела дар речи, ее голос взволнованно трепетал.

Ах, муж мой! Вы бичом ужасных обвинений

Меня сечете так, как будто приговором

К публичной казни я осуждена.

Но в том, что виновата я в измене,

Не предъявили вы улики ни одной.

Извольте или же немедля извиниться,

Признав ваш выпад шуткой неуместной,

Или свидетельства назвать серьезней,

Чем вашего игра воображенья!

Это было произнесено так взволнованно и страстно, что лично у меня в том, что женщина глубоко оскорблена в своих самых лучших чувствах, сомнений не осталось. «Kakie vashi dokazatelstva?» — вспыхнула надпись над сценой, и зал отозвался сочувственным гулом. Но Зер Калалуш, казалось, такой отповедью и сочувственной реакцией зала не смутился. По традиции перепрыгнув с ноги на ногу, он наподобие указки устремил острие своего меча куда-то к потолку и скороговоркой выдал фразу по-японски, из которой я понял только слова «Zoom+» и «хаджимэ». Но тот, кому была адресована команда, явно все понял, потому что над сценой вспыхнуло фото потрясающих Песьевых сисек, увеличенное до неимоверных размеров. В таком увеличении стало хорошо видно, что золотая цепочка, тянущаяся между продетыми в ее соски кольцами, вся набрана из миниатюрных золотых иероглифов. «Цепь удовольствия, — всплыло у меня в мозгу, — редкая вещь! У замужней женщины иероглифы в цепи означают имя мужа». Картинка выросла еще, и стало ясно, что на самом деле цепочка состоит из иероглифов «Ар Миилет». «Это цепь удовольствия ее любовника! — истерично взвизгнул женский голос с галерки. Перед лицом столь убедительного свидетельства своей неверности Песь закрыла пылающее лицо ладонями (световые лучи тонкими иглами прибиваются между красно-матово-прозрачными пальцами). «Шлюха!» — осуждающе выкрикнул хорошо поставленный баритон из партера. «Шлю-ха, шлю-ха! — начал скандировать зал. — Каз-нить, каз-нить!!»

«Спалилась! — толкнула меня в локоть развязная девчонка, сидящая в кресле рядом с моим; ничего, кроме уродливых ботинок «Гриндерс», надетых на толстые, отвернутые на щиколотке вязаные носки, на девчонке не было. — Надо же — забыть поменять цепь удовольствия! Сколько раз я ей говорила! И этот придурок Миилет — как он-то мог ускакать, не забрав свою цепь? ППЦ теперь мамаше!» Я неприязненно посмотрел на девчонку, хотел выговорить ей, что прийти голой и немытой в театр — не самый лучший способ эпатажа публики, но предвосхитил ее вопрос: «А какой лучший?», и решил не нарываться. «Кто вы? — индифферентно спросил я ее вместо этого. — И почему называете героиню «мамашей»? «Так я же дочка ихняя! — хмыкнула в ответ неформалка, улыбаясь во весь рот (зубы раскрашены эмалью во все цвета радуги). — Талата меня зовут, будем знакомы!» И она протянула мне для поцелуя пахнущую селедкой руку с грязными обкусанными ногтями. Меня передернуло от отвращения. «Брезгуете? — прищурилась Талата. — Из интеллигентов, значит? Замочить бы тебя вместе с Песькой сейчас! Казнью заказнить!» «Как замочить! — воскликнул я. — Как заказнить?!» «Да вот так! — зашипела Талата, змеей стекая с кресла на пол. — Умела мужу изменять, умей и ответ держать, как говорится!» Ее кресло опустело, остался только устойчивый селедочный аромат. Я снова повернулся к сцене, и обомлел.

Там уже была казнь. Песь стояла посреди своего свечного обруча на коленях, склонив голову и сложив на груди крест-накрест руки со связанными той самой цепью запястьями, Зер Калалуш уже вознес над ее длинной голой шеей свой меч. Усмешка на его маске, казалось, стала еще более отвратительной. «Девять, восемь, семь, шесть», — меняли друг друга огненные цифры отсчета над сценой. Ясно было, что на счет «ноль» карла в маске опустит свой меч. «Или даже на «один», — подумал я. Страшная тоска вмиг сжала мое сердце, — ведь это из-за меня сейчас погибнет женщина, которую я… с которой я… В голове был какой-то вакуум, не дававший вспомнить, откуда я знаю эту женщину, что меня с ней связывает? «Пять, четыре, три!» — вслед за цифрами гулко повторял зал. Песь резко вскинула голову, протянула ко мне ладони с раскрытыми наподобие створок диковинной раковины пальцами, и с ее неподражаемых Анджелино-Джолиевских губ сорвался крик: «Ар Миилет, спаси, ведь я любила тебя!» Этот крик сотряс меня от мизинца ноги до макушки и — я вспомнил! Я ведь люблю эту женщину, люблю больше жизни!! Я вскочил с места, протянул к ней навстречу руки. «Вот он, — скривила губы маска Зер Калалуша. — попался. Мочите его!» «Один-ноль!» — в ту же секунду выкрикнул зал, и лезвие меча полетело вниз. Но прежде, чем остро-оттянутая сталь рассекла ее кожные покровы и сухожилия, отделила третий позвонок от четвертого и, в итоге, голову от туловища, темнота за сценой взорвалась грохочущими вспышками, и тяжелые пули злым пчелиным роем полетели в мою сторону. Космический холод предсмертного отчаяния сковал меня и, прежде, чем умереть, я закрыл глаза и закричал: «Ма-а-а-ма-а-а!!!» Первая пуля ударила в мня, пробила грудную кость и взорвала сердце. Через микросекунду ударили другие, калеча, разрывая мою плоть, вздымая фонтаны горячих алых брызг, но мне было все равно, — я был уже мертв.

Я проснулся. Колотилось сердце, подушка под затылком была мокрой от пота. Видение только что пережитой смерти было настолько реальным, что я не мог поверить, что это был только сон. Дарья склонилась надо мной, чем-то упоительно прохладным вытерла мне лоб. «Это был бэд-трип, — прошептала она, — всего лишь бэд-трип. Успокойся, мы успели».

«Да, мы успели», — с огромным облечением подумал я, вспоминая сумасшедшую гонку к последнему еще не заполненному убежищу, вырубленному в неприступных склонах Канчунгского склона Джомолунгмы. Последнюю неделю шли пешком, неся с собой только небольшой запас пищи и воды. Три дня назад я простудился, через двое суток запасенный одним из группы градусник показал у меня температуру 42,9. Я не мог идти и полз, разрывая в клочья колени и пальцы. Вся группа ушла далеко вперед и вверх, только Дарья оставалась со мной. Она постоянно плакала — от того, что не может помочь мне, от того что время «Z», когда галактическая вспышка испепелит все живое на Земле, все ближе. От того, что умру я и от того, что она могла бы успеть, но не может бросить меня и поэтому умрет тоже. Я видел весь этот винегрет чувств в ее заплаканных глазах, и полз, полз, потому что не хотел умирать, а еще больше не хотел, чтобы умерла она.