Битва

Сон не брал по-настоящему никого, кроме Ласалля. Генерал предпочитал бивачную жизнь салонной и умел отдыхать в любых условиях. Он заворачивался в шинель и тут же засыпал, стоило только смежить веки. Снились ему героические свершения и, проснувшись, он жаждал пережить их наяву. Остальным, как солдатам, так и офицерам, приходилось постоянно бороться с волнением и страхами, и это не проходило бесследно: на лицах появлялись новые морщины, круги под глазами, в волосах серебрилась седина. Общие тревоги уже трижды поднимали батальон в ружье, но всякий раз не было ничего серьезного: мелкие перестрелки и отдельные выстрелы, спровоцированные близостью австрийского лагеря и темнотой, не позволявшей различить униформу. Когда суматоха затихала, каждый думал, что отдохнет после сражения, на земле или под ней.

В хлебном амбаре Эсслинга, превращенном французами в укрепление, на барабане сидел полковник Лежон и писал письмо мадемуазель Краусс. Столом ему служила лежавшая на коленях доска. Он обмакнул вороново перо в маленькую чернильницу — она всегда была при нем, чтобы делать наброски, — и задумался. Полковник не рассказывал Анне об ужасах и опасностях войны, он говорил только о ней и венских театрах, куда они вскоре отправятся, о своих будущих картинах и, особенно, о Париже: о знаменитом Жоли — модном парикмахере, который сделает ей шиньон а ля Нина, о подарках для нее — украшениях и туфельках от Коп, таких легких, что их можно потерять на ходу и даже не заметить, о прогулках по аллеям Тиволи при свете красных фонариков, развешанных на деревьях. На самом деле, красные огоньки и фонарики никак не ассоциировались у Лежона с Тиволи, их подсказали ему окружающие пожары. Лежону хотелось, чтобы письмо получилось легким и непринужденным, но это ему удавалось с трудом, что, несомненно, должно было чувствоваться. Фразы выходили суховатыми, слишком короткими, в них ощущалась какая-то внутренняя тревога. Война лишена всякой романтики, думал Луи-Франсуа, если только не смотреть на нее издалека. За прошедший день он мог погибнуть, по меньшей мере, трижды. Виды горящего Асперна вытеснили из его сознания картинки безмятежных садов Тиволи, а образ Массены — виртуозов расчески и ножниц, богатевших за счет капризной моды.

— Лежон!

— Ваше превосходительство?

— Лежон, как продвигается ремонт большого моста? — спросил Бертье.

— Там сейчас Перигор. Он предупредит нас, когда войска с правого берега смогут перейти Дунай.

— Мы едем туда, — распорядился Бертье, закончив разговор с маршалом Ланном.

Они подсчитали потери и уже знали, что Молитор лишился половины своей дивизии: телами трех тысяч человек были устланы улицы Асперна и окрестные поля, и это не считая раненых, которые не смогут принять участие в предстоящем сражении, а до него оставалось три, максимум четыре часа — с рассветом неприятель снова пойдет в атаку, и опять начнутся изнурительные, изматывающие бои по всему фронту. Бертье и Ланн в сопровождении адъютантов вышли из штаба, берейторы подали лошадей, и в тусклых отблесках угасавших пожаров кортеж шагом двинулся вдоль Дуная. Незаконченное письмо Лежон высушил горстью мелкого песка и сунул за пазуху. Поднялся ветер, и с пожарищ в сторону Лобау потянуло едким дымом. От него першило в горле и слезились глаза. До окраины Асперна было уже рукой подать, когда всадники услышали выстрелы.

— Я еду! — крикнул Ланн, разворачивая коня.

Через мгновение силуэт маршала растворился в темном поле, отделявшем кавалькаду от деревни. Адъютант Марбо машинально последовал за Ланном, но потом перегнал его и поехал впереди, поскольку лучше знал дорогу. Остальные продолжили путь к малому мосту.

Ланн и Марбо двигались медленно и осторожно. Изгрызенный серпик убывающей луны почти не давал света, темень стояла непроглядная. Зато ветер нес с собой запах гари, раздражал лошадей и шевелил перья на треуголке маршала. Марбо спешился и повел лошадь в поводу, нащупывая дорогу носком сапога.

— Ты прав, — сказал Ланн, — сейчас не время ломать себе ноги!

— Ваше превосходительство, мы найдем вам подходящую коляску, и с нее вы будете руководить нашими атаками.

— Блестящая идея! Должен признать, я дорожу своими ногами.

Ланн тоже соскочил с лошади и пошел рядом с капитаном, за долгие годы заслужившим уважение маршала.

— Что скажешь о вчерашнем дне, Марбо?

— Бывало и хуже, ваше превосходительство.

— Возможно, но нам все же не удалось прорвать центр австрийцев.

— Мы держались.

— Да, один против троих, но этого недостаточно.

— На рассвете подойдут свежие войска и армия Даву. Австрийцам же на подкрепление рассчитывать не приходится.

— Но их итальянская армия...

— Она еще далеко. Завтра мы должны победить, Марбо. Победить любой ценой!

— Если вы так говорите, значит, так оно и будет.

— Только не надо лести!

— Я сотни раз видел вас в атаке, и солдаты вас любят.

— Я бросаю их на пушки и штыки, а они меня любят! Наверное, я чего-то не понимаю в жизни.

— Ваше превосходительство, я впервые слышу сомнение в ваших словах.

— Неужели? Ах, да! В Испании я сомневался про себя.

— Мы пришли...

С этой стороны биваков часовых не было, и Ланн с Марбо бесшумно прошли между спящими на земле солдатами. Возле костра они увидели сидевших бок о бок Массену и Бессьера. Марбо шел впереди, и маршал Бессьер узнал его по простой треуголке: из-за раны на лбу, полученной в Испании, тот не мог носить традиционную меховую шапку адъютантов Ланна. Посчитав, что Марбо пришел один, Бессьер сердито бросил ему:

— Капитан, раз вы пришли за новостями, в сообщу вам одну. Передайте вашему хозяину, что я не забуду его оскорблений!

Ланн, известный своей вспыльчивостью, отодвинул адъютанта в сторону и шагнул в свет бивачного костра.

— Сударь, — сказал он, едва сдерживая гнев, — капитан Марбо умеет рисковать жизнью и сносить удары! Соблаговолите говорить с ним другим тоном! Он десять раз был ранен, тогда как другие лишь гарцуют перед противником!

Бессьер заговорил повышенным тоном, чего раньше никогда себе не позволял:

— Это я гарцую? А ты? Я что-то не видел тебя в схватке с уланами!

— Пока одни дерутся, другие предпочитают шпионить и доносить!

Намек был грубым и предельно ясным. Тем самым Ланн подбросил хвороста в костер старой неприязни. Когда-то, став на сторону Мюрата, Бессьер сообщил императору, что Ланн на двести тысяч франков превысил кредит на экипировку консульской гвардии, которой тогда командовал. Наполеон тут же снял Ланна с должности, а Мюрат женился на Каролине[82]. Этой ночью в горящем Асперне взаимная ненависть обоих маршалов выплеснулась наружу.

— Ну, это уж слишком! — воскликнул Бессьер. — Я требую сатисфакции!

Скрестив на груди руки, Массена ждал завершения ссоры, но Бессьер выхватил из ножен шпагу. Ланн тут же последовал его примеру. Дуэль становилась неизбежной. Тогда Массена встал между ними:

— Довольно! — властно произнес он.

— Он меня оскорбил! — в ярости крикнул Бессьер.

— Предатель! — рявкнул в ответ Ланн.

— На глазах у противника? Вы собираетесь выпустить друг другу кишки на глазах у противника? Приказываю разойтись! Здесь я командую, вы оба у меня в гостях! Шпаги в ножны, немедленно!

Несостоявшиеся дуэлянты повиновались.

Бессьер молча отвернулся и, дрожа от ярости, пошел к своим кавалеристам. Массена взял Ланна за руку:

— Ты слышишь?

— Нет! — хмуро буркнул Ланн.

— Тогда прочисть уши, чертов осел!

Где-то в ночи флейты играли ритмичную мелодию. Ланн тут же узнал ее и почувствовал, как его охватывает нарастающее волнение.

— Твои люди играют «Марсельезу»? — спросил он Массену.

— Нет. Это австрийцы, что стоят лагерем на равнине. Ночью музыка далеко разносится.

Они молча слушали бывший гимн Рейнской армии[83], разнесенный по всей революционной Франции марсельскими добровольцами. Эта песня повсюду сопровождала Революцию и ее солдат, но после провозглашения империи была запрещена специальным декретом как вульгарная и подстрекательская. Ланн и Массена избегали смотреть друг другу в глаза. Они хорошо помнили о своей былой восторженности. Но теперь оба были герцогами и маршалами, а их земельные владения и состояния заставляли зеленеть от зависти потомственных аристократов, однако именно «Марсельеза» в свое время подняла их и отправила в бой. А сколько раз они во все горло распевали ее куплеты, чтобы в тяжелые минуты набраться мужества и отваги?

82

Каролина Бонапарт (1782-1839) — самая младшая из сестер Наполеона Бонапарта. В 1793 году вместе с семьей переехала во Францию. В 1800 году вышла замуж за Иоахима Мюрата, генерала армии своего брата.

83

Изначально «Марсельеза» называлась «Военный марш Рейнской армии». Марш был написан вечером 25 апреля 1792 года военным инженером Клодом Жозефом Руже де Лилем спустя несколько дней после объявления революционной Францией войны «королю Богемии и Венгрии». С этой песней на устах 30 июля того же года в Париж вошел Марсельский добровольческий батальон. 24 ноября 1793 года Конвент выбрал «Марсельезу» в качестве государственного гимна Франции.