Битва

Ланн чуть слышно напевал слова припева, слушая знакомую музыку, доносившуюся из вражеского лагеря: австрийцы либо провоцировали их, либо считали, что сами ведут освободительную войну против деспотизма. Массена и Ланн думали об одном и том же, вспоминали те же события, испытывали одинаковые эмоции, но все это держали при себе. Взволнованные, с серьезными задумчивыми лицами, оба маршала молчаливо вслушивались в звуки марша. Когда-то они были молодыми и нищими, и их переполняло чувство патриотизма. Когда-то они обожали эти воинственные строки. Именно об этом напоминали им австрийцы «Марсельезой», звучавшей то ли оскорблением, то ли упреком.

Хрипы, стоны, рыдания, крики и вопли раненых, свезенных на остров Лобау, на санитаров давно не действовали. Их чувства притупились от чужих страданий, и теперь эти люди в разнородной униформе равнодушно отгоняли ветками мух, роившихся над открытыми ранами. В длинном окровавленном фартуке, с руками по локоть в крови, доктор Перси изменился до неузнаваемости, от его добродушия не осталось и следа. В большом шалаше из жердей и камыша, названном полевым госпиталем, работа шла, как на конвейере: ассистенты доктора безостановочно подносили к столу, который притащили бог весть откуда, раздетых, едва живых солдат. Помощниками доктор обзавелся благодаря настойчивости и ругани с командирами линейных частей. Поскольку в большинстве своем его новоиспеченные ассистенты никогда не занимались хирургией, а сам доктор в одиночку не мог обработать огромное количество пациентов с самыми разными ранениями, он прямо на телах корчившихся от боли солдат мелом помечал места, где следовало пилить. И его случайные ассистенты пилили. Иногда они выходили за пределы суставов, задевали живую кость, во все стороны хлестала кровь, а пациент терял сознание. Многие умирали от остановки сердца или обильного кровотечения из нечаянно перерезанной артерии. Доктор кричал:

— Кретины! Неужели вам никогда не приходилось разделывать курицу?

На каждую операцию отводилось не больше двадцати секунд. За это время надо было успеть сделать многое. Чтобы не тошнило, новоиспеченные санитары старались облечь свою работу в шутку: «А вот еще баранья ножка!» громко произносил кто-то, бросая отрезанную конечность в кучу ампутированных рук и ног. Сам Перси занимался сложными случаями: пришивал, прижигал, чтобы избежать ампутации, старался облегчить страдания пациентов, но ему катастрофически не хватало средств и профессиональных помощников. Как только выпадала свободная минута, он использовал ее для обучения самых способных санитаров.

— Видите, Морийон, вот здесь части берцовой кости обнажены и находят друг на друга...

— Их можно поставить на место, доктор?

— Можно было бы, будь у нас достаточно времени.

— Там еще много народа ждет своей очереди.

— Знаю!

— Тогда что будем делать?

— Резать, дурень, резать! Ах, как я ненавижу делать это, Морийон!

Перси тряпкой вытер с лица пот; от усталости он едва держался на ногах, покрасневшие глаза слезились и болели. Раненый — скорее, приговоренный — мог рассчитывать только на метку мелом, и доктор Перси провел роковую черту выше колена. Солдата перенесли на большой стол, вокруг которого совсем недавно собирались за ужином австрийские крестьяне, после чего Морийон приступил к ампутации. Он пилил, от усердия высунув язык, и старался ни на йоту не отклониться от намеченной линии. А доктор уже хлопотал над гусаром — их легко узнавали по усам, бакенбардам и косичке на затылке.

— Начинается гангрена, — пробормотал доктор. — Пинцет!

Закрывая лицо носовым платком, высокий неуклюжий санитар подал ему жуткий инструмент. Обычно Перси чистил им раны: удалял осколки кости, обугленную кожу и мясо.

— Будь у меня хинный порошок, я бы залил его лимонным соком и этим раствором промывал раны. Сколько страданий можно было бы облегчить, сколько жизней спасти!

— Только не ему, доктор, он умер, — хмуро ответил Морийон с окровавленной плотницкой пилой в руке.

— Тем лучше для него! Давайте следующего!

Краем фартука Перси смахнул червей из загнившей раны очередного раненого. Тот лежал, закатив глаза, и бредил.

— С этим все ясно! Следующий!

Два ассистента положили на стол хирурга рядового Паради.

— Что у этого парня, кроме шишки?

— Не знаем, доктор.

— Откуда его привезли?

— Он был среди тех, кого подобрали возле кладбища в Асперне.

— Но он даже не ранен!

— У него было не лицо, а кровавое месиво, даже к рукаву прилипли ошметки мяса, и мы подумали, что его зацепило ядром, но когда начали промывать рану, все сошло.

— Понятно: ему залепило лицо кусками разорванного взрывом товарища. Но в любом случае, он сильно контужен.

Перси нагнулся над несостоявшимся раненым.

— Ты можешь говорить? Слышишь меня? — спросил он.

Паради не шелохнулся, но невнятно пробормотал свои личные данные:

— Рядовой Паради, вольтижер, 2-й линейный полк 3-й дивизии генерала Молитора под командованием маршала Массены...

— Не волнуйся, я не собираюсь отправлять тебя назад, ты больше не в состоянии держать ружье, — успокоил его доктор Перси, потом повернулся к Морийону и вполголоса добавил: — Крепкий парень, мне как раз такой нужен. Найди ему одежду, для него есть работенка.

Они помогли Паради слезть со стола, и вольтижер в одних кальсонах послушно поплелся за Морийоном к выходу из шалаша. Снаружи на подстилках из соломы лежали раненые, состояние которых доктор Перси оценил как безнадежное — для их лечения не было ни медикаментов, ни инструментов, ни перевязочного материала. На лбу у этих несчастных мелом был нарисован крест, чтобы санитары не путали их с новыми пациентами и повторно не таскали на операционный стол. Они были потеряны для сражения, а значит, для жизни: едва ли кто-то из них дотянет до рассвета. Рядом сборщики раненых устроили барахолку, разложив прямо на земле солдатские шинели, ранцы, лядунки, одежду, снятую с убитых австрийцев и французов.

— Эй, Гро-Луи, — обратился Морийон к мордатому увальню в суконном колпаке, надвинутом на лоб, — надо одеть этого парня.

— У него есть деньги?

— Это приказ доктора Перси.

Гро-Луи тяжело вздохнул. На его делишки главный врач госпиталя смотрел сквозь пальцы, но если не выполнить распоряжение доктора, он запретит торговать собранным на поле боя имуществом. Ночной падальщик нехотя подчинился, и Паради обзавелся зелеными штанами с желтым галуном, великоватыми сапогами, рубашкой с разорванным правым рукавом и колетом шволежера, с трудом сходившимся на груди. Морийон критически оглядел своего подопечного и отвел его к поварам, варившим бульон для раненых.

Стол императора, накрытый к ужину на его биваке перед малым мостом, отличался куда большей изысканностью. Неподалеку помощники повара хлопотали над жаровнями, переворачивая над алыми углями вертела с цыплятами. Золотистая кожица на тушках шкворчала и постреливала жирком, от жаровен исходил восхитительный аппетитный запах. Предусмотрительный месье Констан развернул походный стол с белоснежными салфетками и фонариками за купой деревьев, откуда не было видно повозок, свозивших раненых к доктору Перси. Если кому-то из этих несчастных не оторвало ногу или руку в бою, то скоро сие упущение будет исправлено пилой хирурга в госпитальном шалаше.

Ужин проходил в тихой, почти семейной обстановке. Ланн сидел справа от императора. Наполеон лично пригласил его, подчеркнув, тем самым, свое особое к нему расположение. Маршал рассказал ему о ссоре, но при этом изложил всю историю в выгодном для себя свете. Наполеон тут же вызвал Бессьера и отчитал, как мальчишку, не выбирая при этом слов. Бессьер был оскорблен, он становился виновным, потому что так решил его величество. Бонапарт часто прибегал к подобным приемам по отношению к своему окружению. Без видимых на то причин, лишь по прихоти, он карал одних и миловал других. Вместо того, чтобы примирить двух военачальников, он еще глубже вбивал между ними клин, раздувая их обоюдную ненависть. При любых обстоятельствах он жаждал чувствовать себя единственным судьей, высшей инстанцией, и преследовал одну цель: не дать своим герцогам сблизиться настолько, чтобы в один прекрасный день они вступили в сговор против него.