Битва

— Я знаю. Он, как и я, родом из Страсбурга, и прекрасно говорит на языке наших врагов.

— И что с того?

— Ничего...

Шульмейстер взял со стола серую тетрадь, перелистал ее и вслух прочитал: «Из осторожности писать upon myself. Никакой политики». Он закрыл тетрадь и повернулся к Анри.

— Почему из осторожности, месье Бейль?

— Потому что я не хочу, чтобы сведения военного характера стали достоянием тех, кому мой дневник случайно попадет в руки.

— Конечно! — сказал Шульмейстер, просматривая последние строчки, нацарапанные на обороте императорской прокламации. — А кто этот Стапс, поведение которого вы называете странным?

— Один из жильцов этого дома.

Анри пришлось рассказать о том, как он застал молодого человека с мясницким ножом в руках во время странного обряда перед статуэткой.

— Надевайте сюртук, месье Бейль, и проводите меня к комнате этого молодчика.

— В такое позднее время?

— Да.

— Он спит, должно быть.

— Ничего, мы его разбудим.

— Я думаю, у него не все в порядке с головой...

— Возьмите свечу.

Анри подчинился. Он повел Шульмейстера на верхний этаж и показал дверь молодого немца. Полицейский вошел без стука, взял из рук Анри свечу и убедился, что крохотная комнатушка была пуста.

— Ваш Стапс ведет ночной образ жизни? — спросил он.

— Это не мой Стапс, и я за ним не слежу! — огрызнулся Анри.

— Если он заинтриговал вас, то меня тем более.

Статуэтка стояла на своем месте, и они рассмотрели ее во всех деталях. Фигурка изображала Жанну д’Арк в рыцарских доспехах.

— Что бы это значило? — задумчиво пробормотал Шульмейстер. — Жанна д’Арк! Какой в этом смысл?

Дым от пожаров затянул ночное небо, почти полностью скрыв тонкий серпик убывающей луны и искорки звезд. Файоль лежал на траве неподалеку от костра, но сон не шел к нему. Поел он без аппетита, нехотя черпая похлебку из котелка, который делил с Брюнеем и еще двумя кирасирами, потом вытянулся на спине и прикрыл глаза. В общем шуме солдатского лагеря его обостренный слух различал конское ржание, приглушенный разговор, потрескивание поленьев в бивачном костре, звон упавшей на землю кирасы. Файоль размышлял, что случалось с ним не часто. Ему больше подходило действие, он бросался в него с пустой головой, но потом, когда все заканчивалось... Брррр! На войне он испытал все, что можно было: научился одним ударом вгонять саблю в грудь противника; узнал, как трещат сломанные ребра, и как хлещет кровь из раны, если резко вырвать из нее клинок; как избежать взгляда врага, которому только что вспорол живот; как, сражаясь в пешем строю, подрубать сухожилия лошади; как вынести вид друга, разорванного в клочья раскаленным ядром; как защищаться и парировать удары; как проявлять осторожность и как забывать об усталости, чтобы раз за разом мчаться в атаку в кавалерийском строю. Однако смерть генерала не давала ему покоя. Призрак из Байройта взял верх над д’Эспанем, хотя картечная пуля, попавшая ему в сердце, была вполне материальной. Неужели это предопределено свыше — кому жить, а кому умереть? Может ли безбожник поверить в это? И что ждет впереди его, Файоля? Способен ли он изменить свою судьбу? Переживет ли он следующую ночь? И Брюней, что лежит рядом и бормочет во сне? А где сейчас Верзье, в каком он состоянии? Файоль не боялся привидений, но под рукой держал заряженный карабин. На память ему пришла молодая австрийская крестьянка, ставшая жертвой несчастного случая в одном из домов Эсслинга. Он надругался над еще теплым телом, но его приятеля Пакотта той же ночью зарезали партизаны из ополчения, других свидетелей этого грязного дела не было. Какая ерунда, подумал кирасир. Его ремесло — убивать. И владел он им превосходно, убивал ловко и безжалостно, как научили. Несомненно, к этой работе у него был талант. Сколько австрийцев он зарубил за прошедший день? Он не считал. Десять? Тридцать? Больше? Меньше? Это не мешало ему спать, ведь у них не было лиц, но образ девушки никак не давал покоя. Зря он тогда посмотрел ей в глаза, чтоб насладиться ее страхом. Впрочем, ему это было не впервой. И доставляло удовольствие. Его возбуждал чужой страх, предшествующий неизбежной смерти. Вот это силища! Файоль почувствовал ее на себе в базилике Пилар перед лицом разъяренного монаха с кинжалом в руке. Тогда он отделался глубокой резаной раной. Истекая кровью, ему удалось задушить священника. Его грубый шерстяной плащ Файоль забрал себе, чтобы пошить из него шинель, а труп бросил в Эбру, в водах которой медленно плыли сотни убитых испанцев. Девчонка из Эсслинга осталась лежать на кровати. Нашли ее или нет? Может, на тело наткнулся какой-нибудь стрелок, искавший место для засады? А, может, никто. Скорее всего, дом сгорел при пожаре. Конечно, следовало бы похоронить ее по-человечески, и эта мысль угнетала Файоля. Он видел перед собой ее искаженное лицо: испуганный взгляд вдруг становился угрожающим, и ему никак не удавалось избавиться от страшного образа.

Он встал.

На верху ложбины, приютившей на ночь эскадроны, виднелись крайние дома Эсслинга, их крыши отчетливо вырисовывались на красноватом фоне ночного зарева. Без каски и кирасы Файоль, как сомнамбула, направился в сторону деревни, придерживая рукой саблю, которая при каждом шаге норовила ударить по ноге.

Он шел вдоль равнины от одной купы деревьев к другой и наткнулся на мародеров из числа гражданского персонала полевых госпиталей. Этим стервятникам надлежало искать раненых на поле боя, и они, пользуясь случаем, беззастенчиво обчищали карманы убитых. Вот и сейчас два шакала хлопотали над раздетым трупом гусара — оставалось только снять с него сапоги. На земле, сложенные в стопку, лежали отороченная каракулем венгерка и доломан; сверху ворюги положили карманные часы, пояс, десять флоринов и медальон. Рядом на корточках сидел третий мародер. Он поднес медальон к фонарю, стоящему на земле, и присвистнул:

— А ничего невеста у этого парня! Красотка, хоть куда!

— Ну, теперь-то она свободна, — заметил его приятель, стаскивая с ноги покойника сапог.

— Жаль, нет ни адреса, ни имени.

— Посмотри на обратной стороне портрета.

— Ты прав, Гро-Луи...

Кончиком ножа санитар попытался подковырнуть портрет, чтобы достать его из медальона. Двое других скрылись в темноте с охапками одежды в руках. Один из них нацепил несколько касок и киверов на палку, как делают в деревнях охотники на крыс, поэтому плюмажи, султаны и кисточки волочились за ним по траве, словно хвосты этих тварей.

Пройдя чуть дальше, Файоль услышал окрик часового:

— Эй, ты куда? — ствол ружья уперся ему в грудь.

— Мне нужно идти, — ответил кирасир.

— Не спится? Тебе везет! Лично я уже сплю стоя, как лошадь!

— Везет?

— И повезет еще больше, если не пойдешь через поле. Австрийцы расположились шагах в тридцати отсюда. Видишь костры, вон там, левее изгороди? Это они.

— Спасибо.

— Счастливчик! — еще раз пробормотал часовой вслед Файолю, уходившему в сторону деревни.

Кирасир шагал в полной темноте, несколько раз оступился, едва не порвал штаны, зацепившись за какие-то колючки, а под конец вступил в глубокую лужу и промочил ноги. Когда Файоль вошел в Эсслинг, он не смог отличить спящих от мертвых — и те, и другие выглядели почти одинаково. Изнуренные бесконечными боями, вольтижеры генерала Буде спали вповалку прямо на улицах, привалившись к заборам и стенам домов. Файоль споткнулся об ноги какого-то солдата, тот приподнялся на локте и обматерил его. Однако кирасир больше ни на что не обращал внимания. Он без труда нашел нужный дом, хотя был в нем всего два раза. Но теперь его занимал отряд стрелков, и солдаты устроили вокруг дома укрепления из мешков с песком и сломанной мебели. Выходит, девчонка не сгорела, раз в ее дом не попало ни одного ядра. А это значит, что кто-то нашел ее связанной и мертвой. Тогда что стало с трупом? Файоль посмотрел на окно второго этажа. Перекошенная створка с выбитым стеклом держалась на одной петле. За ней, облокотившись о подоконник, покуривал трубку усатый вольтижер. Файоля так и подмывало войти в дом, но чутье удерживало его от непродуманных действий. Он стоял на улице и не знал, что делать дальше.