Печать дьявола

Мы очень близки к злу, если не содрогаемся при одной мысли о нём.

-- Ипполит де Ливри

Резкие черты Фенрица Нергала всегда напоминали Виллигуту хищное животное, его внешность отталкивала Генриха, считавшего себя эстетом. Не нравилась ему и проповедуемая им философема. Но эта ночь, ночь Чёрной Мессы, изменила многое.

Перед посвящением его заставили просидеть почти час обнажённым в полной темноте подвала под Залом Тайн. Пугающие звуки, имитирующие то змеиное шипение, то чьи-то сладострастные стоны, струились в темноте. Он то возбуждался, то страшился неведомой опасности. Наконец, его плечи обернули шёлковой мантией, и он оказался в маске в круге неяркого света. Генрих чувствовал себя утомлённым, словно траченным молью, злился и недоумевал.

Зачем он согласился на всё это? От безнадёжности? Фенриц туманно обмолвился о постижении каких-то скрытых тайн жизни и смерти, которые даст посвящение. Генриху не были нужны тайны жизни и смерти, ему был нужен...

Ему протянули бокал с какой-то странной мешаниной, но запах её был приятен. Выпив до дна, Генрих ощутил, как все его чувства вдруг предельно обострились, он был странно возбуждён и расслаблен одновременно. Его подвели к гробу. Как ему и приказали, он снял мантию и спустился в гроб. Сумеречная темнота зала здесь, в непроглядном провале под гробом, сменилась кромешной.

Неожиданно Генрих ощутил чьё-то потаённое, но несомненное присутствие. Во мгле распахнулись огненные глаза, осветившие пространство вокруг настолько, что различимой стала сама фигура смотрящего. Виллигут не мог пошевелиться. Смрадное дыхание скрытого существа подавляло все его ощущения. Неожиданно длинная рука, похожая на щупальце, протянулась к нему и коснулась его локтя. Сгиб руки точно обожгло, все тело напряглось как струна. Виллигут почувствовал невыносимое, саднящее возбуждение, которому, казалось, не может быть исхода. Горящие глаза захлопнулись, словно створки раковин, и Виллигута вновь объяла темнота. Ему послышался слабый шорох, и он вдруг ощутил, как кольцами его обвивает огромная липкая змея. Генрих в ужасе закричал. Кольца разжались и он, не помня себя, ринулся вверх к выходу, ощупью находя ступени.

Его подхватили, его руки оказались прикованы к рогам фигуры, буравящей его тусклым взглядом. Воздух становился всё тяжелее, жгло возбуждение, дышать Генрих почти не мог, как вдруг он ощутил мощное вторжение обожаемой им силы. Он почти терял сознание, захлёбываясь новым, необычно глубоким и пронзительным наслаждением. Он ощутил себя на вершине блаженства. Оковы на его руках ослабели. Он оказался лежащим на крышке гроба. Потом к нему протянулась рука, ухватившись за которую, он был поднят и поставлен рядом с Фенрицем Нергалом.

* * *

Но далеко не все участники полночного шабаша чувствовали себя счастливыми.

"Что такое стыд?" -- таким вопросом Сиррах Риммон никогда не задавался. Жизнь его складывалась так, что сызмальства его занимали в основном практические заботы. Отец и старший брат трагически погибли, мать умерла. Опекун отдал его в иезуитскую школу, где ему, в общем-то, нравилось. Преподавателям был по душе спокойный и мощный ум Сирраха, но, понимая, что богословие ему глубоко чуждо, они старались поощрять его склонность к математике и естественным наукам. Его наставник -- иезуит Эдмон Лавэ, к которому Сиррах привязался, как к отцу, -- всегда предостерегал своих коллег от попыток излишнего воздействия на юношу, мотивируя это достаточно странно: "Господь уже вложил в эту душу всё, что надо, даже если сегодня это и непроявлено..." Сиррах случайно услышал эти слова, но, хоть и глубоко задумался над ними, до конца наставника не понял.

По окончании школы, перед поступлением в Меровинг он несколько месяцев жил у своего опекуна в Лозанне в его особняке возле старой готической церкви Сен-Франсуа, где томился в обществе ветхих старух, слушая разговоры о генеалогических древах и этикете былых времен. Родичи-мужчины казались нудно болтавшими маразматиками, и у него сжималось сердце от жалости к этим мумиям из мрачных гробниц эпохи сеньоров-епископов.

Побывал Сиррах и в Париже, где попытался сойтись с молодыми людьми своего круга. Они распутничали, ездили на бега и в оперетку, играли в баккара и ландскнехт, проматывали состояния. Но за пару месяцев такой жизни Риммону надоели все эти компании с их убогим и легкодоступным разгулом, не возбуждавшим ни крови, ни нервов.

С детства Сиррах, погружаясь в перипетии запутанных готических романов, воображал себя их отважным героем -- то Ланселотом, то Робин Гудом. В юности буйная сирийская кровь, дававшая себя знать в последнем отпрыске погибшего рода, помутила в нём изначальное благородство и чистоту, но свои хождения по борделям Сиррах тоже склонен считать скорее приключениями, чем развратом. Любовь можно было купить везде -- от роскошных домов в районе Пале-Ройяль до вшивых меблированных комнат улицы Монжоль, от шикарных борделей Шато-Гонтье до баров и кафе, где разносили пунш полуодетые официантки.

Но сам он как-то не думал об этом серьёзно. Для кого бордель был сточной канавой низменных страстей, для кого -- средоточием мрачных страстей, кто-то называл его миром роскоши и страсти. Для Риммона бордель был всего-навсего приключением. И в Меровинге приглашение Нергала участвовать в тамплиерских ритуалах он тоже воспринял как приключение.

Тем тяжелее было потрясение. Он, в свои двадцать четыре, никогда не переживший даже воображаемой неловкости, не знавший первых симптомов стыда, вдруг ощутил, как вся шея, щеки, лоб покрылись испариной, стало душно и неимоверно тяжело. То, что на его глазах сделал Нергал, было для Сирраха мерзостью невообразимой, гнусностью запредельной. Лицо Виллигута потрясло не меньше.

Риммон знал, но никогда не произносил слово "достоинство", оно было для него слишком книжным и высокопарным, но... но ...sunt modus in rebus, et sunt serti denique fines , господа! Это же невозможно, мсье! Почти бегом, задыхаясь и спотыкаясь на ступенях, Сиррах, не дожидаясь конца церемониала, выскользнул из душного зала.

* * *

Бенедикт Митгарт не понял, куда выскочил Риммон, да и не очень-то интересовался. Спёртый воздух помещения не тяготил его, он находил всё происходящее в меру забавным. Лёгкое презрение к Виллигуту не помешало ему воспринять всё с должной мерой юмора. Он понял наконец, чего тот неотступно крутился рядом, но это не вызвало в нём никаких эмоций, а продолжение церемониала даже увлекло. Открывшийся в стене занавес обнажил странное алтарное углубление, где на невысоком пуфе, словно пифия на треножнике, сидела голая рыжая Лили. На ней были очень красивые туфельки а ля маркиза де Помпадур, с дорогими сверкающими пряжками. По шее и груди струились виноградные лозы бриллиантового колье.

Митгарт вынужден был признать, что дьявольское богослужение интересней божественного, неизменно нагонявшего на него скуку. Он не верил в Пресуществление тела Христова, и осквернение причастия, потоптанного каким-то толстым попиком, было ему непонятно -- чего так усердствовать?

Но зрелищное театральное соединение на алтарном пуфике Лили и Мормо, облачённого в какое-то смехотворное подобие сутаны, оставлявшей открытыми гениталии, понравилось и возбудило. Наркотическое зелье, розданное участникам, оказало дополнительное действие, и Бенедикт с изрядной долей удовольствия принял участие в развесёлой свальной забаве, последовавшей в заключение. Он не помнил, кто попадал под него, но даже в разгаре оргии старался не оказаться рядом с Виллигутом, чьи склонности теперь стали явными.