Рассказы о любви

В это странное время я, к собственному удивлению, не испытывал ни печали, ни досады. Тупая бесчувственность моего малодушного существования в последние месяцы все более отчетливо осознавалась мною. Я испугался того, каким стал, и радовался тому, что хоть сознание ко мне потихоньку возвращается. Мое состояние было похоже на то, как будто я долгое время спал, и теперь, пробудившись, снова глядел с любопытством на окружающий мир, обводя его глазами и осмысливая все заново. При этом случилось так, что из всех туманных воспоминаний и переживаний этого покрытого мутной пеленой времени некоторые из них, про которые я думал, что навсегда забыл их, с удивительной живостью и в ярких красках предстали передо мной. Среди этих картин и образов, от которых я в полном одиночестве получал столько удовольствия в чужой больничной палате, отчетливее всех выделялся образ той изящной девушки, которая сидела в саду директора Гельбке рядом со мной и предложила мне половинку апельсина. Я не знал ее имени, но в хорошие часы мог представить себе ее облик, ее тонкое лицо с абсолютной достоверностью, как это бывает только с хорошо знакомыми людьми, и ее манеру двигаться тоже, ее разговор и голос; все вместе складывалось в одну цельную картину, и от нежной красоты этого видения у меня делалось так хорошо на душе и тепло на сердце, как бывает ребенку на груди матери. Мне казалось, я, должно быть, видел ее в прошлые времена и даже знал, и ее миловидный облик явился мне, не омраченный никакими противоречиями, как отрешенная от временных законов спутница любых моих воспоминаний, даже периода детства. Я рассматривал эту миниатюрную фигурку, ставшую мне такой близкой и такой дорогой, каждый раз с явным удовольствием и беспечно принимал ее безмолвное присутствие в моих мыслях как нечто само собой разумеющееся, но не без известной благодарности, как воспринимает человек по весне цветение вишневого сада, а летом благоухание сена, без удивления или волнения, но с внутренним удовлетворением.

Это наивное и непритязательное отношение к прекрасному образу моих грез продолжалось, однако, лишь до поры, пока я был очень слаб и лежал на больничной койке, отрезанный от внешнего мира. Но как только я набрался сил, мог уже переносить довольно сносно пищу и мог, во всяком случае без особых усилий, снова поворачиваться в постели, образ девушки стал стыдливо удаляться от меня, все дальше и дальше, а на место чистого, страстного желания увидеть ее заступило мучительное томление плотского вожделения. Теперь я неожиданно все чаще ощущал живую потребность произнести вслух имя изящной девушки, нежно прошептать его губами и тихо пропеть, и для меня стало подлинной мукой то, что я не знал ее имени.

1907

ГОДЫ УЧЕНИЯ ХАНСА ДИРЛАММА

I

У торговца кожей Эвальда Дирламма, которого при обращении к нему давно уже нельзя было называть просто кожевником, был сын по имени Ханс, он всячески продвигал его, отправил даже учиться в высшую реальную школу в Штутгарте. Там этот рослый и веселый молодой человек прибавлял себе годы, но только ни ума, ни знаний. В каждом классе он просиживал дважды, а в остальном вел приятную жизнь — посещал театр и попивал пивко. Так он достиг наконец восемнадцатилетнего возраста и превратился в статного молодого мужчину, тогда как его соученики оставались безусыми незрелыми юнцами. Так как в свой последний учебный год он не особенно корпел над науками, больше искал удовлетворения на поприще утех и честолюбия исключительно в светском обществе, его отцу было предложено забрать легкомысленного юношу из школы, где он губил себя и других учеников. Так в один прекрасный весенний день Ханс прибыл с опечаленным отцом домой, в Герберзау, и ребром встал вопрос, что делать с избалованным дурнем дальше. Хорошо бы, если бы его забрили в армию, решил семейный совет, но, как оказалось, время весеннего набора было упущено.

И тут молодой Ханс, к удивлению родителей, сам выступил с инициативой, чтобы его определили практикантом в мастерскую при машиностроительном заводе, потому что он почувствовал в себе желание и способности стать инженером. Главное, что он желал этого совсем серьезно, хотя и питал в глубине души скрытые надежды, что его отправят в большой город, где заводы и фабрики получше и где, как он думал, помимо профессии можно найти еще разные возможности для приятного времяпрепровождения и удовольствий. Но тут он просчитался. Ибо отец объявил ему, посоветовавшись со знающими людьми, что готов выполнить его желание, но считает более целесообразным оставить его здесь, в Герберзау, где, возможно, не самые лучшие мастерские и учебные места, зато нет никаких искушений и возможностей сбиться с правильного пути. Последнее, как выяснилось позднее, оказалось не совсем так, однако задумано все было с самыми благими целями, и потому Хансу Дирламму предстояло вступить на новый жизненный путь под родительским присмотром в родном городке. Механик Хаагер согласился взять его себе в ученики, и бойкий юноша отправлялся теперь с некоторой робостью каждый день в путь к месту работы — от Монетного переулка к нижнему острову, — одетый в синий хлопчатобумажный костюм, как и все остальные слесари. Это обстоятельство доставляло ему поначалу известные трудности, потому что он привык появляться на публике в довольно дорогих костюмах, но вскоре он с этим справился и делал вид, что ходит в этой одежке для собственного удовольствия, словно это его маскарадный костюм. Сама же работа не удручала его, так долго без толку просидевшего в разных школах, даже нравилась и тешила сперва его любопытство, потом честолюбие и, наконец, стала по-настоящему доставлять радость.

Мастерская Хаагера находилась на берегу реки, приютившись у стен большой фабрики, машины и станки которой надо было поддерживать в рабочем состоянии и ремонтировать по мере надобности, что и составляло главное дело молодого мастера Хаагера и давало ему возможность зарабатывать на жизнь. Мастерская была маленькая и старенькая, до недавнего времени в ней хозяйничал и зарабатывал хорошие деньги отец Хаагера, настойчивый мастеровой, не имевший никакого образования. Его сын, унаследовавший и продолживший его дело, планировал расширить и обновить производство, однако начал с малого и, как осторожный сын старомодного и строгого мастера, вел себя скромно и хотя охотно заводил речь о паровых машинах, моторах и машинных цехах, тем не менее усердно занимался ремеслом в прежнем стиле и не приобрел из оборудования пока ничего существенно нового, за исключением английского токарного станка. Он работал с двумя подручными и одним учеником, и у него как раз оставалось свободное место в мастерской и одни свободные тиски для нового волонтера. Пятеро рабочих полностью занимали узкое помещение, и им, таким опытным и бывалым работягам, нечего было опасаться того, что кто-то придет сюда в поисках работы, — они за себя постоять умели.

Ученик, начавший с самых азов, был пугливым и добродушным четырнадцатилетним пареньком, и вновь поступившему волонтеру не было никакой нужды обращать на него внимание. Из помощников одного звали Йохан Шембек, черноволосый худой мужчина, экономный и бережливый честолюбец. Другой помощник был красивый статный мужчина двадцати восьми лет, его звали Никлас Трефц, он был школьным товарищем мастера и потому обращался к нему на ты. Никлас держался со всеми приветливо, словно другим и не мог быть, заправлял в мастерской наравне с мастером, потому что был не только силен и обладал видной внешностью, но и считался умным и старательным механиком, имевшим все данные, чтобы самому стать мастером. А Хаагер, хозяин мастерской, изображал из себя заботливого и делового человека, когда находился на людях, и получал от этого удовлетворение. С Хансом он провернул неплохое дельце, поскольку старому Дирламму пришлось выложить кругленькую сумму за обучение своего непутевого сына.

Таковы были эти люди, для которых Ханс Дирламм стал товарищем по работе; во всяком случае, так казалось ему самому. Поначалу новая работа интересовала его гораздо больше, чем новые люди. Он учился разводить пилу, обращаться с точильным камнем и тисками, различать металл, разжигать кузнечный горн, махать молотком, производить первую грубую шлифовку напильником. Он ломал сверла и зубило, мучился с напильником, когда железо не поддавалось, пачкался сажей, металлическими опилками и машинным маслом, ударял себя молотком по пальцу и зажимал его в токарном станке, проделывая все это под насмешливое молчание окружения, с удовольствием взиравшего на те муки, на какие был обречен новичок, взрослый сын богатого человека, постигающий их работу. Но Ханс не терял душевного равновесия, внимательно наблюдал за работой подручных, задавал в обеденный перерыв вопросы мастеру, снова пробовал все приемы и тянулся за остальными и уже довольно скоро мог выполнять несложные работы чисто и с пользой для дела, с выгодой для хозяина Хаагера и к его полному удивлению, поскольку тот питал поначалу мало доверия к способностям практиканта.