Рассказы о любви

Однако беседа с ней давалась мне нелегко. Я во многом опережал к тому времени сверстников, что касалось жизненного опыта, но отставал от них по образованию и умению держаться в обществе. Вежливый разговор с молодой дамой, обладающей тонкими манерами, был для меня делом рискованным. Да и к тому же я заметил через некоторое время, что красивая девушка почувствовала мое отставание и стала щадить меня. Это вогнало меня в пот, но ничуть не помогло мне преодолеть мучительную скованность, а только еще больше смутило меня, так что я, несмотря на обнадеживающее начало, впал вскоре в фатальное состояние убийственного упрямства. И когда дама через какое-то время приняла участие в разговорах другого стола, я не предпринял никакой попытки удержать ее для беседы со мной, а просто остался печально сидеть замкнутым и мрачным, тогда как она весело вела оживленную беседу с другими людьми. Ко мне поднесли ящик с сигарами, я взял одну и безрадостно закурил, молча глядя в синеву летнего вечера. Когда вскоре после этого некоторые гости поднялись и отправились, весело переговариваясь, прогуляться по дорожкам сада, я тихо встал, отошел в сторонку и спрятался с сигарой за дерево, где мне никто не мог бы помешать, и стал наблюдать всеобщее веселье издалека.

Согласно своей педантичной натуре, которую я, к своему несчастью, никогда не мог изменить, я злился на себя и упрекал себя за дурацкое поведение упрямца, не в состоянии справиться с самим собой. Так как никто про меня даже не вспомнил, а я не смог найти способа к безобидному возврату к компании, я оставался в своем бессмысленном укрытии примерно полчаса и вышел, несколько помедлив, только тогда, когда услышал, что меня зовет хозяин дома. Меня потащили к столу, за которым сидел директор, я уклончиво отвечал на его дружеские расспросы о моей жизни и самочувствии и вскоре опять вошел мало-помалу в общий круг гостей. Но маленькое наказание за мое поспешное удаление от общества не заставило себя долго ждать. Изящная девушка сидела теперь напротив меня, и чем больше она мне нравилась, когда я подолгу глядел на нее, тем больше раскаивался я в дезертирстве и пытался снова овладеть ее вниманием. Но она была девушкой гордой и, казалось, не слышала моих слабых попыток завязать новый разговор. Единожды я поймал на себе ее взгляд и подумал, что он будет пренебрежительным или капризным, но нет, он был лишь холодным и равнодушным.

Серое и отвратительное будничное настроение, складывающееся из печали, сомнений и пустоты, снова накатило на меня. Я смотрел на сад с нежно мерцающими дорожками и прекрасными пышными кронами лиственных деревьев, на накрытые белыми скатертями столы с лампами на них, фруктовыми вазами, цветами, грушами и апельсинами, на хорошо одетых мужчин и женщин и девушек в светлых нарядных блузках, я смотрел на холеные белые ручки дам, перебирающих цветы, вдыхал аромат фруктов и синий дымок дорогих сигар, слышал веселый и оживленный разговор вежливых и культурных людей — и все это казалось мне бесконечно чужим, не имеющим ко мне никакого отношения и недостижимым для меня, даже запретным. Чужаком, бедным гостем, которого вежливо и, возможно, из сострадания терпели. Я был безымянный, бедный, маленький рабочий человек, который какое-то время питал мечты о том, чтобы подняться в высшее общество и испытать эту сладкую и свободную от житейских тягот жизнь, но уже давно рухнул назад, в безнадежную зыбь беспросветного существования.

Так прекрасный летний вечер и веселое общение с людьми прошли для меня в безутешном неудовольствии, которое я довел до крайности, глупо мучая сам себя, вместо того чтобы просто скромно радоваться солидному окружению. В одиннадцать часов, когда первые гости ушли, я тоже коротко попрощался и пошел самой короткой дорогой домой, чтобы скорее лечь в постель, потому что с некоторых пор затяжная леность и сонливость овладели мною и я с трудом боролся с ними в присутственные часы и безвольно поддавался им в часы праздности.

Несколько дней прошло в привычной инертности. Правда, сознание того, что приходится жить в меланхолическом состоянии безысходности, у меня пропало. Я тупо жил в бездумном равнодушии и смотрел без сожаления, как безвозвратно уходили в вечность часы и дни, из которых каждый миг составлял безвозвратный кусочек молодости и всей жизни. Я двигался как бездушный механизм, вовремя вставал, шел на работу, автоматически выполнял ее, покупал хлеб и яйца, опять шел на работу и лежал потом вечером в мансарде на подоконнике, где часто даже засыпал. О вечере в саду директора я больше не вспоминал. Вообще те дни исчезли из моей памяти, даже и не оставив воспоминаний, и если порой, особенно ночью во сне, я думал о тех временах, это были какие-то далекие детские воспоминания, походившие на эхо забытого и ставшего похожим на сказку допотопного существования.

И вот однажды в жаркий полдень произошло то, что судьба снова про меня вспомнила. Одетый в белое итальянец со звенящим колокольчиком в руке и маленькой тележкой дребезжал по переулкам, он продавал мороженое. Я шел в это время из конторы и поддался, впервые за много месяцев, неожиданно нахлынувшему на меня соблазну. Забыв свою до противности педантичную правильность во всем, я вытащил из кошелька монетку и попросил итальянца положить мне на маленькую бумажную тарелочку розового фруктового мороженого, которое я жадно съел в подъезде дома. Взбудораживший меня прохладительный десерт показался мне необычайно вкусным, я хорошо помню, как с жадностью облизал липкую бумажную тарелочку. После этого я съел дома привычный бутерброд, подремал немного в полусне и возвратился в контору. Там мне стало нехорошо, и вскоре начались страшные рези в животе. Я крепко держался за конторку и страдал в течение нескольких часов от тщательно скрываемых болей, а по окончании рабочего дня опрометью кинулся к врачу. Так как я был членом больничной кассы, меня направили к другому врачу; тот врач был в отпуске, и мне пришлось проделать путь до того врача, который принимал вместо него. Этого врача я нашел у него дома, это был молодой, очень обходительный доктор, который занялся мною как своим постоянным пациентом. Когда я, отвечая на его вопросы по существу, описал довольно подробно мои условия жизни и свой ежедневный распорядок, он посоветовал мне лечь в больницу, где за мной будет гораздо лучший уход, чем в моей плохонькой квартирке. И так как я корчился от боли, мучившей меня, он сказал, улыбнувшись:

— Вы до сих пор редко болели? — И в самом деле, я ничем не болел с десяти или одиннадцати лет. Но врач сказал недовольным тоном: — С вашим образом жизни вы себя загубите. Если бы вы не были таким крепким, то уже давно заболели бы при таком питании. Сейчас вам дан первый сигнал.

Я подумал, ему хорошо говорить, при золотых часах и дорогих очках, однако понял, что мое плачевное состояние в последние дни имеет реальные причины, и почувствовал при этом некое моральное облегчение. Но сильные боли не давали мне покоя, и я не мог сделать вдох и все хорошенько взвесить. Я взял медицинское заключение, которое дал мне доктор, поблагодарил его и ушел, чтобы позаботиться о необходимом направлении на лечение в больнице, где я из последних сил потянул за колокольчик и вынужден был сесть на лестницу, чтобы окончательно не рухнуть.

Меня приняли довольно нелюбезно, но, увидев меня в беспомощном состоянии, сделали мне все-таки теплую ванну и отвели потом в постель, где мое сознание исчезло в тихом сумраке повизгивавших страданий. В течение трех дней меня не оставляло ощущение, что я вот-вот помру, и каждый день я удивлялся, что это происходит так трудно, медленно и болезненно. Каждый час тянулся бесконечно, и когда три дня прошло, мне показалось, что я лежу здесь уже несколько недель. Наконец-то я несколько часов поспал, а проснувшись, стал воспринимать время и осознавать реальность своего положения. Но одновременно я заметил, как сильно ослаб: каждое движение давалось мне с трудом, даже открыть и закрыть глаза было для меня небольшой работой. Когда приходила сестра, чтобы посмотреть на меня, я обращался к ней и говорил, как мне казалось, громко, как обычно, а она низко наклонялась, пробуя понять, что я говорю. И тогда я понял, что встать на ноги мне удастся не скоро, и погрузился, уже не испытывая таких сильных болей, на неопределенное время в состояние ребенка, зависимого от заботы о нем со стороны других людей. Это продолжалось довольно долго, пока мои силы начали пробуждаться, а рот, забитый пищей, опять причинял боль и вызывал во мне протест и жалобы, даже если это была всего лишь ложка больничного супа.