Рассказы о любви

— Я, по правде говоря, думал, что вы просто хотите поиграть какое-то время в слесаря, — сказал он однажды, признав, что ошибся. — Но если и дальше будете работать так же старательно, то и в самом деле им станете.

Ханс, для которого в период его учебы в школе похвалы или порицание учителей были пустым звуком, ощутил это первое признание, как голодный — хороший кусок хлеба. И то, что и подмастерья стали со временем относиться к нему серьезно и больше не смотрели на него как на придурка, придало ему свободы, он почувствовал себя комфортно и начал оценивать свое окружение с человеческим участием и любопытством.

Больше всех ему нравился Никлас Трефц, старший подручный, этот спокойный русый великан сумными серыми глазами. Но прошло еще какое-то время, прежде чем тот подпустил к себе новенького. Поначалу он был молчалив и несколько недоверчив по отношению к сыну богатенького. Гораздо сговорчивее казался второй подручный, Йохан Шембек. Он не брезговал принять сигару от Ханса или выпить с ним кружку пива, подсказывал ему иногда разные мелкие рабочие хитрости и старался расположить к себе молодого человека, не умаляя собственного достоинства как классного специалиста в их ремесле.

Когда Ханс пригласил его однажды провести с ним вечерок, Шембек снизошел до него, принял приглашение и повелел ему прийти в восемь часов в небольшую харчевню Беккена у среднего моста. Там они и посидели; через открытые окна доносился шум реки, и за вторым литром вина подручный разговорился. Попивая прозрачное красное вино, он закурил хорошую сигару и приглушенным баском посвятил Ханса в семейные и деловые тайны владельца мастерской Хаагера. Ему жалко мастера, сказал он, что тот так прогибается под Трефца, то есть под Никласа. Он ведь насильник и раньше, еще во время спора, сильно побил Хаагера, тот работал тогда еще под началом отца. Он, конечно, хороший работник, по крайней мере тогда, когда ему это нужно, но он тиранит всю мастерскую, и гордыни у него больше, чем у мастера, хотя за душой ни пфеннига.

— Но ведь он много зарабатывает, — сказал Ханс.

Шембек засмеялся и хлопнул себя по колену.

— Нет, — ответил он, часто моргая, — у Никласа в кармане лишь на марку больше, чем у меня. И на то есть причина. Вы знаете Марию Тестолини?

— Ту, что у итальянцев в квартале на острове?

— Да, из этого сброда. У Марии давно уже связь с Трефцем, знаете ли. Она работает на ткацкой фабрике напротив нас. Я не могу поверить, что она уж очень к нему привязана. Он, конечно, большой крепкий парень, это все девушки любят, но так, чтобы она была по уши влюблена, этого нет.

— Да, но какое это имеет отношение к его заработку?

— К заработку? Ах так. Ну как же, у Никласа с ней связь, и если бы не она, он зарабатывал бы гораздо больше в другом месте, а так торчит здесь только ради нее. И это большая выгода для мастера. Больше он ему не платит, а Никлас все равно не уходит, потому что не хочет расстаться с Тестолини. В Герберзау не так-то много мест для хорошего механика, больше года я здесь тоже не остаюсь, а Никлас сидит и никуда не уходит.

Из дальнейшего разговора Ханс узнал детали, которые интересовали его меньше. Шембек знал много чего о семье молодой фрау Хаагер, о ее приданом, остаток которого старик не хотел отдавать, из-за чего в браке возникли разногласия. Все это Ханс Дирламм терпеливо выслушивал, пока время не подсказало ему, что пора подняться и пойти домой. Он оставил Шембека допивать вино и ушел.

По дороге домой теплым майским вечером он думал о том, что только что узнал о Никласе Трефце, и ему даже в голову не пришло считать его дураком из-за того, что ради любовной аферы он якобы отказывается от совершенствования в ремесле. Напротив, это казалось ему весьма убедительным. Из того, что рассказал черноволосый подручный, поверил он не во все, но в эту историю с девицей — поверил, она ему нравилась, она была в духе его понимания жизни. И еще потому, что с тех пор, как он был занят своими усилиями и ожиданием успехов в новом для него ремесле не столь исключительно, как это было в первые недели, его стало мучить тихими весенними вечерами тайное желание завести любовную интрижку, и мучить немало. В бытность учеником в городе он приобрел на этом поприще кое-какой светский опыт, правда, еще довольно невинный. Ну а теперь, когда он ходил в синем рабочем костюме и опустился до самых низов простого народа, ему казалось естественным и заманчивым получить свою долю простых и физически здоровых жизненных правил этого самого народа. Но пока у него никак не получалось. С городскими девушками, из тех, с кем он был знаком через сестру, можно было общаться только на танцах или балах ферейнов, да и то под надзором их строгих мамаш. А в круг подмастерьев и фабричного люда Ханс войти еще не сумел, они еще не держали его за своего.

Он пытался представить себе эту Марию Тестолини, но никак не мог вспомнить, как она выглядит. Тестолини были сложной семейной общиной в безрадостном нищем квартале, жившей с другими семьями романского происхождения одним немыслимым табором в старом хлипком домишке на острове. Еще со времен детства Ханс помнил, что там буквально кишело маленькими детишками, они в Новый год, а иногда и в другое время, приходили попрошайничать в дом его отца. Одним из тех оставленных без присмотра ребенком должна была быть и Мария, и он рисовал в воображении темную большеглазую изящную итальянку, немного растрепанную и не очень опрятно одетую. Но представить среди молоденьких фабричных девушек, ежедневно проходивших мимо их мастерской, при том что некоторые из них казались ему довольно-таки привлекательными, Марию Тестолини он никак не мог.

Она ведь выглядела совсем иначе, но не прошло и двух недель, как он неожиданно с ней познакомился.

К дряхлым, соседствующим с мастерской строениям относился и полутемный чулан, пристроенный со стороны реки, — там складывали всяческие запасы. В один теплый июньский день, после обеда, Хансу пришлось пойти туда — ему надо было отсчитать несколько сотен штанг, и он не имел ничего против провести полчаса или даже целый час здесь, в холодке, в стороне от раскалившейся от жары мастерской. Он отсортировал штанги по толщине и начал отсчет, время от времени записывая мелом цифры на темной деревянной стене. Считая, он вполголоса повторял:

— Девяносто три, девяносто четыре…

И тут тихий низкий женский голос произнес, смеясь:

— Девяносто пять… сто… тысяча…

Испуганный и недовольный, он обернулся. У низкого окна без стекла стояла статная белокурая девушка, она кивнула ему и засмеялась.

— В чем дело? — спросил он с глупым выражением лица.

— В хорошей погоде, — ответила она. — Ты небось новый волонтер вон там, в мастерской?

— Да. А вы кто?

— Скажите пожалуйста! Он говорит мне «вы»! Что, разве всегда нужно быть таким благородным?

— О, если позволите, я могу и на ты.

Она вошла к нему, огляделась на пятачке, послюнявила указательный палец и стерла записанные мелом цифры.

— Стой! — закричал он. — Что ты делаешь?

— Не можешь, что ли, наизусть запомнить?

— Зачем, если есть мел? Теперь придется все заново считать.

— О горе! Может, помочь?

— Давай, я с удовольствием.

— Тут я тебе верю, но только у меня другие дела.

— Это какие же? Не похоже.

— Ты так думаешь? И ведешь себя к тому же как грубиян. А нельзя ли быть немного полюбезнее?

— Ну почему же нет? Особенно если ты покажешь мне, как это делают.

Она улыбнулась, подошла к нему вплотную, провела полной и теплой рукой по его волосам, погладила по щеке и посмотрела ему, все еще смеясь, прямо в глаза. Такого с ним еще не бывало — ему стало не по себе, голова у него закружилась.

— Ты славный, очень милый, — проговорила она.

Он хотел ответить: «Ты тоже», — но у него громко стучало сердце, и он не мог вымолвить ни слова. Он держал ее руку, сжимая ее.

— Ау! Не так сильно! — воскликнула она тихо. — Мне больно.

Тогда он сказал: