Рассказы о любви

— Это и в самом деле не очень симпатичная игра, — добавила она далее после длинной паузы неуверенным голосом. Но ей никто не ответил.

Опять воцарилось молчание. Пауль думал, все слышат, как стучит его сердце. Оно побуждало его вскочить и сказать что-то веселенькое или глупое или взять и убежать. Но он продолжал сидеть, рука его тоже оставалась лежать, и у него возникло ощущение, что из него медленно, медленно выходит весь воздух и он вот-вот задохнется. Это было даже приятно, приятно каким-то печальным и мучительным образом.

Фрейлейн Туснельде посмотрела на лицо Пауля своим спокойным и немного усталым взглядом. Она увидела, что он неотрывно смотрит на свою левую руку, которая лежала на скамейке рядом с ее правой рукой.

Она немного приподняла руку, уверенно положила ее на руку Пауля и больше не убирала ее.

Ее рука была мягкой, но сильной и таила в себе сухое тепло. Пауль испугался, как застигнутый на месте преступления воришка, внутри у него все дрожало, но руку он не убрал. Он почти не дышал — так сильно колотилось его сердце, и все тело горело и одновременно содрогалось в ознобе. Он медленно побледнел и посмотрел на фрейлейн Туснельде умоляющим и полным страха взглядом.

— Вы испугались? — тихо засмеялась она. — Я подумала, не уснули ли вы?

Он не мог произнести ни слова. Она убрала свою руку, а его осталась лежать на прежнем месте и все еще хранила на себе ее прикосновение. Он хотел убрать руку, но был настолько слаб и смущен, что был не в состоянии ни понять свои мысли, ни принять решение, и ничего не мог с этим поделать, тем более что-то предпринять.

Неожиданно его напугал глухой, сдавленный звук за спиной. Это тут же освободило его от скованности, и, сделав глубокий вдох, он вскочил. Туснельде тоже встала.

Берта сидела, согнувшись, и рыдала.

— Идите домой, — сказала Туснельде Паулю, — мы сейчас тоже придем.

И когда Пауль вышел, она добавила:

— У нее разболелась голова.

— Вставай, Берта. Здесь слишком жарко, можно задохнуться от духоты. Идем, соберись с духом! Нам пора возвращаться в дом.

Берта ничего не ответила. Ее тоненькая шейка лежала на светло-голубом рукаве легонького летнего платьица девочки-подростка, из которого свисала тоненькая угловатая рука с широким запястьем. Берта плакала спокойно, тихо икая, пока не подняла через некоторое время красное и удивленное лицо, отвела назад волосы и начала нерешительно и непроизвольно улыбаться.

Пауль не находил себе покоя. Почему Туснельде положила свою руку на его руку? Было ли это шуткой? Или она знала, какую странную боль причинило это ему? Сколько он себе вновь и вновь ни представлял это, его каждый раз посещало одно и то же чувство: он задыхается в судороге, поразившей нервы и сосуды, от тяжести в голове и легкого головокружения, от жара в горле и от давящего и неровного кипения сердца, будто пульс перевязан. И это было чудесно и приятно, хоть и причиняло боль.

Он бегал вокруг дома, к пруду и в сад с фруктовыми деревьями. А духота тем временем нарастала. Небо полностью закрылось облаками, и все говорило о том, что надвигается гроза. Ветра не было, по ветвям лишь изредка пробегала слабая трепетная дрожь, тревожившая также ленивую и гладкую поверхность пруда, покрывавшегося сморщенной серебряной рябью.

На глаза юноше попался маленький старенький челночок, привязанный к берегу, поросшему зеленой травой. Он спустился к нему и сел на единственную скамейку для гребли, но не отвязал кораблик: весел давно не было. Он опустил руки в воду. Она была противно теплой.

Незаметно на него напала беспричинная печаль, совершенно несвойственная ему. Ему казалось, что он наяву видит гнетущий сон — он не может, хотя и хочет, шевельнуть ни одним членом. Сумрачный свет, темное от облаков небо, теплый парной воздух пруда и старый деревянный челн без весел, днище которого заросло мхом, — все это выглядело безрадостно, удручающе и тоскливо, повязанное неизбывной, безнадежной безутешностью, которую он без всякой на то причины делил с ними.

Из дома донеслись звуки рояля, едва слышно и неотчетливо. Значит, все были там и, вероятно, отец играл для них. Вскоре Пауль узнал мелодию, это была музыка Грига к «Перу Гюнту», и он тоже хотел бы быть с остальными. Но остался сидеть в челноке, смотрел на ленивую поверхность воды и, сквозь усталые, неподвижные ветки деревьев сада, в бледное небо. Он даже не мог, как обычно, радоваться приближающейся грозе, которая вот-вот должна была разразиться и стала бы первой настоящей грозой этого лета.

Игра на рояле прекратилась, какое-то время было тихо, до того момента как раздалось несколько нежных, лениво переваливающихся тактов — робкая и непривычная музыка. И пение, женский голос. Романс был Паулю незнаком, он никогда не слышал его — во всяком случае, не мог припомнить. Но этот голос он знал, слегка приглушенный, немного усталый. Пела Туснельде. В ее пении, возможно, и не было ничего особенного, но оно задевало и щекотало юноше нервы, было таким же тягостным и мучительным, как и прикосновение ее руки. Он вслушивался и сидел не шевелясь, и пока он сидел так и слушал, в пруд лениво упали первые капли дождя, теплые и тяжелые. Они упали и на его руки, и на лицо, но он этого не заметил. Он чувствовал только, как вокруг него, а может, и в нем самом, собирается что-то, густеет, бродит и вызывает напряжение, набухает и ищет выход. Ему тут же вспомнилось одно место из «Эккехарда», и в этот момент его как громом поразило и испугало то, что он вдруг отчетливо понял. Он понял, что любит Туснельде. И одновременно осознал: она взрослая и к тому же дама, а он ученик, всего лишь гимназист, и завтра она уедет.

Раздался еще один звук (пение несколько минут назад смолкло) — это звонко прозвонил колокольчик, созывая всех к столу, и Пауль медленно направился к дому. Перед дверью он вытер с рук дождевые капли, пригладил волосы и сделал глубокий вдох, словно ему предстоял трудный шаг.

— Ах, ну вот и дождь пошел, — запричитала Берта. — Значит, ничего уже больше не будет?

— Чего не будет? — спросил Пауль, не поднимая глаз от тарелки.

— Мы ведь хотели — ну, вы обещали повести меня на Айхельберг.

— Ах вот что. Нет, это невозможно при такой погоде.

Она так мечтала, что он взглянет на нее и спросит, как она себя чувствует, но сейчас была почти рада, что он этого не сделал. Он совершенно забыл о том неприятном моменте под ивой, когда она принялась рыдать. Этот внезапный приступ так и так произвел на него мало впечатления и только укрепил его в мысли, что она всего лишь еще маленькая девочка. Не обращая на нее никакого внимания, он все время бросал взгляды на фрейлейн Туснельде.

А та вела оживленную беседу с домашним учителем, который стыдился своей глупейшей роли вчерашним вечером, на спортивные темы. Господин Хомбургер вел себя так, как это делают многие: рассуждал о вещах, в которых мало что смыслил, намного живее и увереннее, чем о том, что было важно для него и в чем он неплохо разбирался. Дама говорила больше, он ограничивался вопросами, кивал, соглашался и заполнял паузы незначащими фразами. Несколько кокетливая болтовня молодой дамы выбила его из колеи, он отказался от привычной для него ленивой манеры общения; ему даже удалось самому рассмеяться над собой, когда он пролил вино, наливая его в бокал, отнестись к этому легко и с улыбкой. Однако его хитроумная просьба почитать для фрейлейн Туснельде после ужина главу из его любимой книги была изящно отклонена.

— У тебя больше не болит голова, дитя мое? — спросила тетя Грета.

— О нет, нисколечко, — полуслышно ответила Берта, но выглядела она при этом все еще очень несчастной.

О, дети, дети, подумала тетя, от которой не укрылись неуверенность и возбуждение Пауля. У нее возникли кое-какие предчувствия, и она решила не тревожить без надобности молодых людей, но последить за ними, чтобы вовремя предотвратить возможные глупости. С Паулем такое случилось впервые, в этом она была уверена. Как долго это еще протянется? Он вот-вот перерастет потребность в ее заботе, и тогда его пути будут скрыты от ее глаз!.. О, дети, дети!