Страница 30 из 42
«Ну, уж если и на этот раз выпутаюсь, — сказал он себе с легкостью, которая не убедила и не успокоила его самого, — то летать брошу совсем. На этот раз все, сыт по горло».
Где-то под обломками его самолета была погребена и его единственная надежда выбраться когда-нибудь из этой дикой пустыни. Однако он никак не мог понять, отчего этот странный двухмоторный «Дав» ушел к горизонту, обогнув синий холм, и стал набирать скорость, так и не заметив его, даже не пытаясь заметить или, может, не желая замечать.
— Небось контрабандисты, — сказал он цинично.
Что ж, он мог позволить себе этот цинизм. Он и сам был контрабандист.
— А есть ли еще шансы выжить? — с сомнением пробормотал он, когда самолет, наконец, скрылся из виду. Но он не ждал ответа на этот вопрос, он его знал сам.
Он нашел то, что искал среди обломков. Это была брошюрка, выпущенная во время войны специально для пилотов, летавших по этому маршруту. Когда-то он оставил ее себе просто так, на память, а потом захватил в Ирак. Он подумал, что заголовок ее звучит слишком оптимистично: «Как, совершив вынужденную посадку, выжить в пустыне. Путеводитель для возвращения домой!»
«Да, это должно немного облегчить дело», — решил он, поискал карту и нашел ее в кармашке на задней обложке. На карте были указаны точки в Синайской пустыне, в которых английские ВВС разместили тайники с провиантом, водой и другими припасами. Между тем местом, где он находился сейчас, и берегом должно находиться по меньшей мере два таких тайника.
Если только удастся их найти, если их до сих пор не нашли бедуины или если продукты не совсем испортились от жары!
Да и в этом случае все будет зависеть от иронии судьбы, от игры случая. Что он, к примеру, скажет, когда доберется до заставы береговой охраны на самом краю египетского селения Мирза Мохамед? Ведь это ближайший населенный пункт, и единственный шанс выжить — добраться туда.
— Ладно, об этом буду думать, когда туда попаду, — решил он и стал собираться в дорогу, стараясь не спешить, стараясь не обращать внимания на усталость, на изнуряющий зной, стараясь ни на минуту не поддаваться панике.
— Я человек по природе бесчувственный, человек без эмоций, — сказал он вслух. — Таким и останусь. Выжить — вот что мне сейчас нужно.
Это казалось возможным. Он был потомком длинного ряда поколений, что сумели выжить, когда выжить было нелегко. Потомок древнего рода из Западной Англии. И он, наверное, последний из этого рода феодалов, стяжавших сомнительную славу чуть севернее здешних мест — в Палестине, где один из буйных сынов рода Элуинов помогал крестоносцам в разграблении Антиохии и Тира.
— Так что не будет особенно уж нелепой шуткой судьбы, если я кончу там, где они начали, — произнес Элуин.
Их фамильный девиз гласил: «Стойкость ради чести». Это тоже осталось в наследство от крестовых походов, когда такие девизы хранили в тайниках сердца, отстаивали острием меча.
Сам он давно уже забыл об этих девизах. Слишком многое говорило против них. Все впечатления его жизни противоречили им — и мальчики в закрытой аристократической школе, и обнищавшие аристократы, и летчики из британских ВВС, и судьба всех этих парней, что были полны всяческих надежд, когда война кончилась (нет уж, таким людям, как они, надо экономней расходовать чувства, если хочешь выжить и сохранить их). Он сам был и тем, и другим, и третьим, и четвертым. И уж вряд ли какие чувства выжили в нем. Все внутри пусто.
Такого рода мысли занимали его весь первый день; он шагал по красноватой пустыне, спокойно перебирая в памяти дни учебы в школе и стараясь забыть при этом, что лямки тяжелого рюкзака стерли ему плечи чуть не до кости, что он до мозолей стер ступни, что глаза перестают видеть от нестерпимой жары.
Да, школа была сущим адом. Она требовала стойкости, и в ней не было чести, он тогда просто сдавался ей на милость. И теперь, обращаясь к ней в мыслях, он вспоминал лишь, как долгие годы день за днем школа все больше угнетала, подавляла, портила его, вдалбливая ему в душу подчинение и покорность примитивным стандартам, нормам, правилам и…
«И так далее и тому подобное…» — говорил он себе на второй день, когда ему стали уже надоедать воспоминания о школе, о глупых мучениях и мелочных страданиях тех дней. Ободранные, кровоточащие пятки саднило при каждом шаге, обожженное лицо, казалось, вспухло от палящего солнца.
«Лучше обратимся к обнищавшим аристократам», — решил он и, хромая, продолжал идти к западу. Точнее, путь его лежал на западо-юго-запад через бурые, опаленные холмы. Они поднимались среди песков пустыни, и он карабкался на их невысокие склоны, совершенно выбиваясь из сил.
Да, так вот аристократы обнищали, лишились земель и больше не приносили пользы, но все же он верил в какие-то существенные неотъемлемые качества своего сословия: он был сам джентльмен и верил, что принципы сословия точно соответствуют значению этого английского слова «джентльмен» — благородный человек. Но какое же благородство могло уцелеть в этой битве, когда каждый день тяжело ранил и насиловал все благородные чувства, что еще оставались в нем от молодого человека, пытавшегося некогда найти какой-то благородный путь в жизни, какой-то свой образ мыслей и чувств. И вот сегодня, на второй день пути, вдруг взметнулся песок пустыни и, забиваясь в каждую щелочку между одеждой и кожей, стал нестерпимо жечь тело.
Пришлось преодолеть долгий путь, прежде чем он добрался до первого тайника. Когда он разгреб кучу камней и земли, то обнаружил, что от припасов почти ничего не осталось. Крысы, может быть, муравьи и еще какие-то жители пустыни подрыли тайник и полакомились провиантом.
Оставалась нетронутой одна жестянка скверных флотских сухарей. Он бросил жестянку в рюкзак, присовокупив ее к размякшему сыру, найденному в самолете, и нескольким плиткам шоколада, которые совсем растекались в дневную жару, но морозными ночами снова затвердевали. Он собрал всю пищу до последней крошки, как будто в ней и заключалась настоящая движущая сила в жизни — не в золоте или купчих на владение имуществом, а в каждом кусочке, который даст ему возможность идти дальше.
Да, ценная штука — эти заплесневелые сухари.
На третий день — он продолжал поиски еще одного тайника с провиантом — его вдруг стала беспокоить вода. На пути к морю оставался только один колодец.
Забота о глотке воды вытеснила из его головы мысли об аристократическом происхождении, и он вспомнил те дни, когда они, летая над Норт-Уилдом на своих последних «спитфайерах», к тому времени уже слишком тихоходных, однажды пытались прогнать «фокке-вульфов». «Спитфайеры» взлетели группами, появившись над «фокке-вульфами» на высоте в 27 тысяч футов, и под ними, и впереди. В тот день атака англичан обратилась для них самих в настоящее побоище. Сам он просто наблюдал, как строго держат строй «фокке-вульфы» и как они время от времени для разнообразия атакуют англичан. Когда у него кончились боеприпасы, он повернул прочь, но был сбит, упал в море, каким-то чудом спасся, подобранный спасательной командой, и никогда уже больше не летал так, как раньше. Он был теперь слишком напуган, и в этом тоже было не много чести.
Что до его чувств, то они во всем этом просто не участвовали. Азартные игры и общество господ летных офицеров измельчили или свели на нет все его чувства и эмоции, выкинули их вон и заменили какими-то новыми импульсами, для определения которых существовали словечки вроде «сбить», «разбомбить» и «смазать». Героизм его, если тут можно говорить о героизме, был весьма случайным и мимолетным. В лучшем случае он просто любил самолет, в худшем — он его боялся. И он был на седьмом небе, когда война закончилась и он смог, наконец, отделаться от самолета.
— И не думаю, чтобы мне захотелось начать это снова, — насмешливо говорил он себе.
Все его тело теперь испытывало муки. Покрасневшие руки горели огнем, до покрасневшего лица невозможно было дотронуться, нежная кожа на внутренней стороне ног была стерта, в нее въедались песок и пот, ноги до колен были покрыты ранами, губы потрескались. Но он все-таки нашел колодец.