Посвящение

«Стоять здесь, у двери!» — жестко сказал ефрейтор и, постучав, открыл дверь в кабинет. «Подождите минуту!» — раздалось изнутри. «Слушаюсь», — вытянулся ефрейтор и закрыл дверь. «Товарищ лейтенант разговаривает по телефону», — сказал он Лазару, сдвинув брови, и, как по команде «вольно», встал в удобной позе у противоположной стены. Лазар вдруг ощутил себя очень усталым, как вчера вечером, в тот момент, когда вылез из автобуса. Ничего не чувствуя, не желая, он молча смотрел на внезапно ставшего неприступным подтянутого ефрейтора: так старый, хромой, стреноженный конь, измученный путами на ногах и в тоскливом бессилии до тошноты объевшийся свежей травой, тупо стоит в полудреме, глядя куда-то в пространство. Лазар не боялся ефрейтора и не был сердит на него. Он знал: теперь дорога его ведет прямиком на бойню и, даже если бы появилась такая возможность, у него уже не найдется сил, чтобы спасаться, бежать от опасности. «Да и куда тут сбежишь? И зачем?..» У него вдруг возникла, поразив его, мысль, что вся предыдущая жизнь его была сплошным, нескончаемым бегством. Вот женитьба хотя бы… Взял он в жены не девку из богатой семьи, которую присмотрели ему родители, а Этельку Хайнал… Потом война, потом плен с его безнадежностью, полной неуверенностью в завтрашнем дне, потом, в отчаянии, бегство из лагеря на хутор папаши Мишеля… «Ощутить еще раз запах земли, скотного двора» — так обманывал он себя и лишь много позже понял: однообразие и бесчеловечность лагерной жизни причинили бы ему, пожалуй, меньше страданий, чем этот хутор, ведь он чуть с ума там не сошел оттого, что ходил не по своей земле, не свою землю пахал и засеивал, не за своей скотиной убирал навоз… Он махнул рукой: «Эх, кто его знает, как оно было бы лучше?» В самом деле, что было бы лучше: остаться в лагере, рискуя помереть от тифа, или загреметь в Иностранный легион, а потом больным, отощавшим добраться, если удастся, домой или же, таща на плечах груз любви и привязанности папаши Мишеля и мамаши Мари, столкнуться с домашними бедами: самоубийством отца, невыносимой материной сварливостью, которая настолько отравляла им с Этелькой жизнь, что они были вынуждены бежать из родительского дома; из-за вечных ссор в доме Лазар дошел до того, что в конце концов крикнул в лицо овдовевшей матери: «Лучше б я сюда вовсе не возвращался!»

«Войдите!» Дверь открылась, лейтенант смерил Лазара взглядом и кивнул головой. За машинкой сидела уже другая барышня, на ней не было полицейской формы. Перед столом лейтенанта уже был приготовлен для него стол. «Снимите с него наручники! — приказал лейтенант и, расхаживая по кабинету, равнодушно, устало заговорил: — Сержант Бицок подтвердил свои показания, данные ночью. Прокуратуру мы известили. Вам следует знать, что в соответствии с последними распоряжениями насильственные действия против представителей власти рассматриваются судом ускоренным производством. Вероятно, судебное разбирательство состоится уже на следующей неделе. До обеда я должен передать протокол допроса в прокуратуру, чтобы там выдвинули официальное обвинение. Вас же переведут в тюрьму. Учитывая тяжесть дела, мы оставляем вас в предварительном заключении. Остальное зависит от прокуратуры и от суда. Ночью я вам сказал уже, а сейчас повторю: чистосердечное признание и раскаяние — единственное, что может облегчить вашу участь. И еще вот что: как показывает предварительное изучение обстоятельств дела, факты говорят против вас, даже несмотря на то, что, согласно медицинскому заключению, ефрейтор Ковач получил серьезную травму в результате падения на тротуар. Что бы там ни было, удар мог прийтись и в висок, а это — как установлено по следам удара бутылкой — могло бы и само по себе представлять опасность для жизни. Анализ крови показал, что вы находились под воздействием алкоголя, хотя и не в чрезмерной степени. Излишне говорить, что это тоже не может служить смягчающим, а тем более снимающим вину обстоятельством. Я намеренно не пригласил сержанта Бицока: вы и так скоро встретитесь с ним на суде. — Лейтенант отошел к своему столу, сел и взглянул в глаза Лазару. — Я очень надеюсь, что ночью вы подумали над своим поведением. Времени было достаточно». — «Устал я очень вчера, так что спал крепко». — «Во всяком случае, сейчас голова у вас ясная». — «И вечером была ясная, хоть и выпил я чуточку. Только я не в себе был немного… думаю, оттого, что меня господин сержант стукнул, на затылке вон и сейчас синяки, иногда так стрельнет, что…» — «Это к делу не относится!» — резко прервал его лейтенант. — Сержант выполнял свой служебный долг. Я сказал уже: могло бы кончиться для вас и хуже! И, насколько мне известно, у врача вы не говорили, что нуждаетесь в медицинской помощи!» — «Такого, как я, сколько ни бей, он все выдержит. Жизнь меня никогда по голове не гладила, уж вы мне поверьте. Пришлось привыкнуть к тычкам да к зуботычинам. Я ведь не в упрек сказал, а чтобы объяснить…» Лейтенант повернулся к машинистке: «Начнем?» «Разумеется», — улыбнувшись, ответила та с готовностью. Лейтенант поиграл авторучкой, глядя на свои пальцы. «Слушайте меня внимательно, Лазар Фекете! Это для вас единственная возможность. Ночью вы хотя и путано, однако признались в содеянном; правда, никакого объяснения вы не дали. Теперь вы можете это сделать. Учтите, имеет большое значение, какой протокол будет передан в прокуратуру. Сами видите, я хочу вам помочь, хотя вы этого не заслуживаете. Ефрейтору Ковачу нанесена травма, от которой он не сможет оправиться в течение восьми дней, и вообще относительно его выздоровления ничего определенного пока нельзя сказать. Ему пришлось сделать операцию в связи с кровоизлиянием в мозг, он все еще не пришел в себя. Если бы я в вас видел подлого негодяя, вы бы и слова сказать не могли. Однако я знаю и вижу, что вы не негодяй. Судимостей у вас не было, на комбинате, где вы работаете, тоже ничего плохого про вас не сказали, наоборот, даже хвалили. Поэтому я разговариваю с вами по-человечески. Хотя не обязан этого делать, сами понимаете. Товарищ министр внутренних дел специально дал указание нам и прокуратуре: провести расследование с должной строгостью, ибо следует в корне пресечь подобные тенденции, чрезвычайно опасные и вредные для общества. Теперь вы все знаете. Так что прошу давать показания. С того момента, когда вы сели возле автобусной станции на скамью». Лазар Фекете откинулся на спинку стула, зажмурился. Во рту у него пересохло, он с трудом проглотил слюну. «Да… сейчас. Значит, я сидел на скамье… Очень я был усталый, но это я ночью вроде сказал уже. Таким вдруг усталым себя почувствовал, как, пожалуй, еще никогда в жизни. С шести утра на комбинате работал, щебенку лопатой кидал. Щебенка, она ой как много сил отнимает. А после смены долбил кайлом землю в Оварошпусте, чтоб поскорее вырыть ту проклятую яму для извести. Хотя это я от скуки скорее делал: до пенсии я даже начать строительство не решился бы. Да и не смог бы. Денег еще не собрал. Да я это тоже вроде бы говорил, ночью». Он замолчал, посмотрел на лейтенанта, как бы прося у него помощи. «Когда вы увидели полицейский патруль, что подумали?» Лазар уставился в пол; на мгновение перед ним мелькнуло лицо Берталана Добо. Да, в тот момент он думал о лекции, о том, как они выпивали с профессором, как пели, какое у него было чудесное, необычное настроение… Но он лишь покачал головой: нет, профессора он не станет сюда приплетать — начнут еще таскать в полицию, в суд… Кому-кому, а ему он не может такую свинью подложить! Так что он лишь качал головой и молча смотрел на лейтенанта. «Вы не думали, что ваше нахождение возле пустой станции выглядит подозрительно?» — «С чего бы я думал такое? Это дело полицейских, а не мое». — «Когда они подошли к вам и по-хорошему предупредили, чтобы вы в другой раз не распивали на улице, почему вы стали их задирать?» — «Это они меня задирать стали, а я слова им не сказал». Лейтенант бросил ручку. «Сержант Бицок утверждает, что они разговаривали с вами доброжелательно. Ночью вы и сами это признали!» — «Я ж сказал: не в себе был после удара дубинкой…» Лейтенант резко встал, схватил со стола протокол ночного допроса. «Не морочьте мне голову! Вот, пожалуйста, вы полностью согласились с тем, что показывал товарищ сержант! Читаю: «Наверняка все так и было, как вы сказали». Далее: «Я не отрицаю, что все было так, как вы говорите». Это ваши слова, Фекете! И подпись ваша! Вы ни слова не говорили, будто товарищи полицейские вас задирали! Не изворачивайтесь мне тут, не то ведь я быстро забуду мое хорошее к вам отношение и вам придется пожалеть об этом!» Лазар молчал, опустив голову. «Ну что, будете наконец говорить? Продолжайте! Я вам задал вопрос!» Тон лейтенанта напомнил Лазару, что вот так уже было вчера вечером с теми двумя полицейскими. Те тоже, будто с цепи сорвавшись, начали вдруг орать на него. Не поднимая головы, он тихо заговорил: «Устал я, вот и сел на скамью. Других подарков от жизни мне ждать нечего. Скамейка пустая была, я и сел. И, должно быть, забылся немного, как перед этим на участке, у ямы…» Он опять замолчал; еще чуть-чуть, и он рассказал бы все-таки, как они накануне выпивали с профессором: ведь не зря он подумал, что это Берталан Добо замутил ему голову. Всего лишь тем, что душевно, по-человечески поговорил с ним. Так что, выходит, он имеет какое-то отношение к этой скверной истории. Но говорить об этом у Лазара не хватило духу. Помолчав, он продолжал: «Думал я, стало быть, о том, что вот будет страстная пятница, потом страстная суббота, потом пасхальное воскресенье… И снова воскреснет Иисус Христос. Такие, стало быть, мысли в голове у меня бродили, хоть я религию и не соблюдаю. В церковь ходить — занятие для старух, так в деревне у нас всегда говорили. С тех пор как я в городе насовсем остался, я ни разу к священнику за благословением не подходил; честно сказать, не очень-то по нему и скучал. Да и церкви эти городские не по душе мне, хоть они и красивее, чем у нас в деревне. Одним словом… все это тоже у меня в голове вчера вечером было. И еще — что в страстную пятницу, в три часа дня, Иисус примет смерть ради нас на кресте. И что в страстную субботу, к вечеру, воскреснет из мертвых. И что я как-то заблудился, отбился от стада… Никто не положит передо мной пасхальную ветчину и плетеный калач… И винить мне некого в этом. Сам, наверно, я тут виноват. Не надо мне было сбегать от поставок в город. Да что поделаешь, я всю жизнь темным мужиком был, дальше своего носа смотреть не умел. Перебрался сюда, стал рабочим, а теперь вот, на старости лет, оказался один как перст. Как мой тезка из Библии, бедный Лазарь. Вся разница между нами, что ему хоть собаки язвы зализывали, потому что — как в Библии говорится — у него все тело было в язвах и гнойниках. Или другой Лазарь, которого Иисус воскресил, хотя он смердел уже… А хотел он воскресать или не хотел — это неважно: пришлось ему жить снова. Жить и вкалывать, раз Иисус Христос его воскресил. Вот о чем я, кажется, думал, а еще от работы обалдел… Больше я ничего не могу сказать. Но точно знаю: с полицейскими у меня ничего не было. Я к ним не подходил, не задирал их. Зачем я вино выпил, которое оставалось в бутылке, сам не знаю. Правда, мне и в голову не пришло, что я закон нарушаю… И вот что еще скажу, честно, как на духу: если бы мне за выпивку сделали выговор — еще куда ни шло, но когда они начали намекать — хотя прямо и не сказали, — что я, дескать, не иначе как станцию собираюсь ограбить, — вот это очень мне не понравилось… Сказали они, конечно, не такими словами, это факт, но думали именно об этом. И еще как они меня дедом назвали. Подошли и сразу — дед. Шутки я понимаю, шутки — дело хорошее, да не каждую шутку и не от каждого человека примешь: от кого — примешь, от кого — нет. Я ведь мог бы уже из-за этого «деда» скандал поднять, но тогда я смолчал. Обидно было немножко, но — бог с ними. А когда сам пошутил, тут они гонор свой показали. И тогда я задумался: как же это так? Одному — позволяется, другому — шалишь? Не говоря уж о том, что не их дело приказывать, где мне сидеть и где не сидеть. Я ведь сидел не на пороге Парламента и даже не в дверях автобусной станции. Ну, если б я, скажем, где-нибудь возле дерева малую нужду справлял, тогда они имели бы право сделать мне предупреждение. Потому что такое в самом деле негоже — хотя порой человек и мучается из-за этого. А я ничего не делал — просто сидел и смотрел на звезды. Вот я спрашиваю: что бы вы сказали, господин лейтенант, если б сидели где-нибудь в ресторане, а я подошел бы и сказал: нечего тут сидеть, проваливайте домой? Вы бы меня послали ко всем чертям, верно? И еще сказали бы, что я хулиганю и к вам цепляюсь…» Лазар совсем разошелся, машинистка без остановки стучала по клавишам, а лейтенант угрюмо — но держа себя в руках — слушал и думал: куда старик гнет? Наконец это ему надоело. «Ну, хватит! Может, еще расскажете нам, как вас бабушка на горшок сажала? Вы здесь на допросе, а не на исповеди! Отвечайте ясно и кратко: почему начали препираться с полицейскими?» — «Я опять скажу то же самое: это они меня начали заводить». — «Стало быть, сержант Карой Бицок лгал и вы ночью тоже лгали?» — «Ночью я не в себе был…» — «Я вижу, за ночь вы очень даже в себя пришли!.. Чтобы вы не слишком обольщались, скажу сразу: едва ли суд усомнится в показаниях товарища Бицока! Хотя бы уже потому, что это вы нанесли увечье ефрейтору Ковачу!» — «Это дело суда». — «Слишком легко вы относитесь к этому!» — «Совесть у меня чиста». — «А если Ковач останется инвалидом? Ваша совесть и тогда будет чиста?!» Лазар Фекете вдруг утратил уверенность и, мучаясь, опять опустил голову. «Не слышу ответа, Фекете!» — «Что я могу сказать?» — «Что?! Ну, тогда я сам вам скажу! То, что вы не просто задирали товарищей полицейских, но сознательно хотели спровоцировать драку!» — «Неправда!» — «Тогда почему вы документы не предъявили, когда их у вас потребовали?» — «Потому что я разозлился!» — «А почему разозлились?» Лазар не знал, что ответить. «Тогда я тоже скажу за вас! — Лейтенант уже почти кричал. — Потому что вы — ненавидите власть! И, может, только и ждали случая, чтоб показать это!» Лазар вскочил: «Что вы несете?!» — «Замолчать!» — Не замолчу!» — «Ефрейтор, надеть на него наручники!» Ефрейтор подскочил к Лазару, и через минуту руки у того были скованы. Лейтенант ходил взад и вперед, лицо у него горело, он уже ненавидел сидящего перед ним человека, хотя не смог бы объяснить, почему. «И не смейте мне тут повышать голос! Вы думаете, на автобусной станции все еще находитесь?! — Он подошел к столу, швырнул на него ручку. — Захочется нам — пристукнем патрульного полицейского?! Захочется — пробьем ему голову винной бутылкой, пускай подыхает?! Так, что ли, черт побери?! И учтите: полицейские поступили, как должны были поступить! Это их обязанность: делать предупреждения и проверять документы, если на то есть необходимость и основания! Такая у них работа, ясно вам? Они могут потребовать документы в любое время и у любого человека! В том числе и у вас, Фекете! Даже если вы просто сидите и отдыхаете на скамье! И не пытайтесь морочить мне голову!.. Вы думаете, они это для собственного удовольствия делали? А если б не вы там сидели, а разыскиваемый преступник? Или какой-нибудь пьяный хулиган? Или больной человек, которому вдруг плохо стало? По-вашему, они и тогда бы без причины цеплялись? Доставить преступника в полицию, пьяного в вытрезвитель, больного к врачу — это значит: цепляться?!» — «Я не был ни пьяным, ни больным, ни преступником». — «Но могли бы быть! Издали, в темноте вы тоже не можете сказать, что перед вами за человек!» — «Они довольно долго за мной следили… А потом, когда подошли, могли ведь увидеть, кто я такой. Что я простой работяга». — «Но вы все-таки отказались предъявить документы, а потом оскорбляли товарищей полицейских!» — «Потому что они несправедливо меня заподозрили, отнеслись как к мошеннику, да еще насмехались, дедом называли!» Лейтенант стукнул кулаком по столу: «Не препирайтесь со мной, а отвечайте на вопросы! Почему вы отказались предъявить документы?» — «Я уже сказал: разозлился на них». — «А вы не подумали, что тем самым усиливаете подозрение к себе?» — «Мне скрывать нечего, я уже все сказал! Моя совесть чиста!» — «Ночью вы по-другому говорили, Фекете». — «Не знаю, что я ночью говорил». — «Предупреждаю в последний раз: сейчас ваше поведение дает основания думать, что Ковача вы ударили с заранее обдуманным намерением! Если и суд так посчитает, то даже сам воскресший Иисус Христос вас не спасет!» — «Понимаю я, понимаю. За меня никто не заступится, и не заступался никогда. Мое место всегда было в самом конце или в самом низу. Я разве что своей лошади мог приказывать, когда она была еще у меня, лошадь-то. Только я не приказывал даже ей, потому что любил я лошадь. Любил, потому что она помогала мне!» — «Товарищи полицейские тоже хотели помочь вам и сначала по-хорошему предупредили!» — «По-хорошему? Поучали меня, как сопливого мальчишку!..» — «Потому что вы нарушали порядок! Они бы вас и оштрафовать могли…» Лазару вдруг наскучил этот сердитый, бесплодный спор; он покачал головой и поднял на лейтенанта глаза. «Послушайте, господин лейтенант: ничего мы с вами не докажем друг другу. Отдавайте меня под суд, посадите в тюрьму — и аминь. Какая разница, что я скажу?.. Сила ведь на вашей стороне, большая собака маленькую всегда одолеет…» — «Опять оскорбления?» Лейтенант шагнул к Лазару. «Какие оскорбления? Разве это не чистая правда? Вам это лучше меня известно… Сами сказали, что суд поверит сержанту, а не мне… Да вы лучше меня знаете, господин лейтенант!..» Лейтенант на сей раз не заговорил, а взревел: «Что я лучше знаю, Фекете?!» — «То, что все впустую, что бы я ни сказал. Пятьдесят девять лет я на свете живу, кое-что видел и испытал…» — «Стало быть, ефрейтор Ковач радоваться еще должен, так?» — «Это — другое…» Лазар наморщил лоб. «Почему другое?!» Лазар снова покачал головой и сказал тихо: «Вы ведь понимаете, господин лейтенант, я тоже мог бы упасть, когда меня дубинкой ахнули, и тоже мог бы стукнуться головой о край тротуара…» — «Ах, чтоб вам пусто было!..» Лейтенант вернулся к столу и, встав там, саркастически засмеялся: «С такой хитростью я бы на вашем месте в адвокаты пошел! Это они умеют так ловко все вывернуть наизнанку!» — «Я ничего наизнанку не выворачивал. Нет у меня такого обычая. У кого на плечах такой груз, тот не станет выворачиванием заниматься, потому что сразу надорвется или в штаны наложит. А это еще хуже, чем стыд. Это — смех». — «Ну и артист же вы, Фекете! Ночью вон расплакались, как ребенок: жалели ефрейтора… А теперь вас вроде бы ничего не тревожит: смерть так смерть, не все ли равно?» — «А в самом деле, не все ли равно, а, господин лейтенант?» Лазар не отрываясь смотрел в глаза лейтенанту. Тот выдержал его взгляд. «Ковача вам уже не жалко, верно?! Он свое получил, так ему и надо!» — «Ничего подобного я не сказал. Мне жалко беднягу. Он тоже ведь всего только жертва». Лазар Фекете замолчал, глядя на свои руки. Лейтенанту хотелось выругаться последними словами. «Ладно, Фекете, ладно… — процедил он сквозь зубы, про себя думая, что проклятый старик этот — как злобный и хитрый пес: на вид смирный, а захочешь погладить — цапнет за палец. — Три вопроса у меня к вам. И очень вам буду признателен, если на все три вы ответите коротко и четко. Потому что терпение мое уже кончилось». Лазар смотрел на лейтенанта: вот оно, значит, как. Он хотел было сказать: зачем время зря тянуть, давайте я все подпишу, а потом делайте что хотите. Однако удержался и стал ждать вопросов. Лейтенант тоже пока молчал: он перечитывал ночной протокол. Потом поднял голову и громко спросил: «Вы сознаете, что не имели права отказываться предъявить документы?» Лазар чуть-чуть усмехнулся. «Смотри, он опять за свое; что ж, пусть будет по-твоему», — подумал он и кивнул. «Не кивайте мне, черт бы вас побрал, а ответьте: да или нет!» — «Да», — покорно ответил Лазар. «Второй вопрос: отдавали ли вы себе отчет, что́ вас ждет за совершение насильственных действий против полицейского, выполняющего служебный долг?» Лазар глотнул. «Они первые начали… тот, маленький, Ковач, он начал меня стаскивать со скамьи…» — «Отвечайте на вопрос! — взревел лейтенант. — Ефрейтор Ковач имел на это право, поскольку вы отказались предъявить документы! Я вас спрашиваю: отдавали ли вы отчет, что делаете, когда ударили его?» Лазар пошевелил пальцами рук, вздохнул: скорей бы конец… пусть все кончится… «Мог бы догадаться»,-пробормотал он. «Что значит мог бы догадаться? Отдавали или не отдавали отчет?!» — «В общем… мог бы, конечно, подумать, что это плохо кончится, если я его тоже стукну…» — «Значит, отдавали?» — «Скажем так…» — «И теперь — последний вопрос, Фекете. Самый последний. Если угодно, последняя соломинка для вас… Признаете ли вы свой поступок?» Лазар упрямо глядел ему в лицо. «Что значит поступок, господин лейтенант?» Лейтенант стиснул зубы, руки его дрожали; сдавленным голосом он стал перечислять: «А то значит, милый мой, что вы напали на полицейского не с целью самозащиты, что отдавали отчет в тяжких последствиях своих действий, что осудят вас за это справедливо. Что жертва ваших действий — ни в чем не повинный человек! Теперь понятно?» Лазар кивнул. «Теперь вы чего киваете? Что понятно? Или что признаете?» — «И то, и другое», — пробормотал Лазар. Лейтенант вздохнул, закрыл глаза, потер виски и — с закрытыми глазами — сказал машинистке: «Дата, подпись». Лазар встал. «Стало быть, это все?» Лейтенант не смотрел на него. «Остальное — дело прокуратуры. Если у вас нет адвоката, вам назначат. Потому что у нас, да будет вам известно, любого бродягу и негодяя на суде защищает адвокат… Во всяком случае, я с вами кончил. Надеюсь, навсегда». Машинистка положила листки на стол лейтенанту. «Подпишите! — показал тот на протокол, потом обернулся к ефрейтору. — Пока снимите с него наручники. Потом отведите обратно в камеру». Лазар протянул ефрейтору руки, затем, когда они высвободились, потер запястья, взял ручку, нашел внизу обозначенное пунктиром место и написал свою фамилию. Он хотел было повернуться еще к лейтенанту, сказать ему: ну вот я подписал, и не сердитесь, если что не так, — но не успел этого сделать. Ефрейтор схватил его руки и снова защелкнул на них наручники. Лейтенант читал протокол; Лазара Фекете он уже видеть не мог. «Чего стоите? Марш!» И ефрейтор подтолкнул Лазара к выходу.