Посвящение

Посвящение

Петер Надаш

БИБЛИЯ

Перевод В. СЕРЕДЫ

Nádas Péter

A BIBLIA

© Nádas Péter, 1967

Первым, что мне запомнилось в жизни, была выхваченная из темноты холодным всполохом света стена лестничной клетки. Мы летим ей навстречу, или, может быть, это стена обрушивается на нас. Кто-то держит меня на руках высоко над ступенями. Дальше — черный провал, где нет ни всполохов, ни падения, ни верха, ни низа, лишь безмолвный горячий мрак. Все это запало мне в память, по-видимому, на втором году жизни, в дни битвы за Будапешт. Во время ночной тревоги мать выхватила меня из кроватки, чтобы бежать в убежище, но на лестнице, озаряемой светом ракет, взрывная волна буквально смела нас с площадки, швырнув вниз, через лестничный марш, на противоположную стену.

Родился я в 1942 году в Будапеште. Родителей потерял, будучи еще подростком, так что детские воспоминания проверить уже не могу. Воображение мое совершенно свободно, хотя я считаю необходимым обязательно поверять его действие опытом.

В свое время я изучал химию, но бросил учебу, увлекшись фотоискусством. В семнадцать стал на ноги и с тех пор независим во всех отношениях. Работал фоторепортером, был журналистом. Двадцати лет от роду написал повесть «Библия», опубликованную чуть позже, в 1965 году, в одном из литературных журналов. С тех пор печатаюсь более или менее регулярно.

В основном пишу прозу, хотя, помимо новелл и романов, мною созданы также три драмы (поставленные у нас и за рубежом), немало статей и эссе. «Конец семейного романа» — так называется мой первый роман — вышел в свет в 1977 году и с тех пор опубликован на семи языках. «Книга воспоминаний» (1986), весьма внушительный по объему роман, отнявший у меня одиннадцать лет жизни, также будет доступен вскоре зарубежным читателям.

В общей сложности опубликовал до сих пор восемь книг.

Петер НАДАШ

1

Всякий раз, когда кто-нибудь отворял или затворял массивные, тяжело открывавшиеся и закрывавшиеся кованые ворота, они дребезжали немилосердно всем своим поржавелым убранством из обвисших розеток, подвесок и причудливо-вычурных акантовых листиков. Скрипучие, смутные звуки, разрывая тишину сада, долетали до одноэтажного особняка, украшенного лепниной, и, отразившись от него вялым откликом, замирали.

Особняк раскинулся среди сада привольно, словно гордясь внушительными размерами, однако у тех, кто его возводил для тщеславных хозяев, все же хватило такта не выставлять творение рук своих напоказ всей улице. Фасад виллы искусно укрыт был от посторонних глаз рослыми елями, альпинариями и шпалерами пышных кустов. И только терраса да зимний сад, окруженный затейливыми решетками, смотрели открыто на город, утопавший в туманной дымке.

После обычного городского жилья шестикомнатные хоромы, рассчитанные на иной, чуждый нам образ жизни, казались каким-то архитектурным анахронизмом. Мы искренне изумлялись, глядя на мраморную облицовку передней и просторную, впору танцы устраивать, ванную комнату с голубым кафелем. Мебель наша совсем затерялась в высоких покоях, отапливать все шесть комнат не было никаких сил, так что смешанная с удивлением радость мало-помалу сменилась досадой. В конце концов от двух комнат с отдельным входом родители отказались.

Вскоре в них поселились молодые супруги, но мы их почти не видели — настолько огромен был сад.

Я слонялся целыми днями как неприкаянный. Тайком баловался сигаретами или, вытащив в сад шезлонг, устраивался в нем с каким-нибудь чтивом.

Все это время теперь вспоминается мне порой как сплошная, нещадная скука. Однако, при всей ее скуке и праздности, жизнь моя подчинялась известному распорядку. Вернувшись из школы, я обедал и отправлялся в сад, где, похлопывая себя по ноге прутиком и с гордостью озирая цветочные клумбы, прогуливался в компании с гладкошерстным фоксом, неотступно следовавшим за мной по пятам.

Обойдя раз-другой владения, я шел переодеваться и, натянув на себя потрепанные штаны и футболку, выскакивал снова в сад. Мета, сидя на задних лапах и в нетерпении подрагивая хвостом, дожидалась меня у двери. Наступало время «корриды».

Размахивая красной тряпкой, я пускался бегом по дорожке. Мета бросалась за мной, догоняла и, вцепившись в материю, тащила ее к себе, потом отпускала, я раскручивал тряпку над головой собаки, она взвизгивала, рычала, ошалело кружилась на месте, пока, изловчившись, не захватывала опять добычу — уже крепко, не думая выпускать, но я все-таки отнимал ее и пытался удрать; Мета мчалась за мной, мы падали, барахтались на траве, она прыгала мне на грудь, хватала за руки и, в свою очередь завладев красной тряпкой, пускалась с ней наутек… И так каждый день — до упаду, до колик в боку от смеха и беготни.

Иногда, заигравшись, она забывала о правилах и принималась рычать на меня всерьез, клацала зубами и угрожающе щерилась, показывая жутковатые бледно-розовые десны и нёбо в темных пигментных пятнышках.

Но страх распалял меня пуще прежнего. Я упрямился, не желая ей уступать. И однажды в один из таких моментов она на меня набросилась.

Вышло так, что материя зацепилась, запуталась у нее в зубах, я рванул ее и вместе с тряпкой поднял в воздух собаку. Взвыв от боли, она изогнулась всем телом и шлепнулась наземь. Из пасти торчал клочок красной ткани.

Тут-то она и цапнула меня за ногу. Ошарашенный, я с минуту не мог опомниться. От испуга, конечно же, не от боли, ведь на месте укуса осталась лишь небольшая царапина. В двух шагах от меня в траве валялась мотыга. Я медленно, отдавая себе отчет в том, что делаю, потянулся за нею. Собака приникла к земле, устремив на меня умоляющий взгляд. Я стал избивать ее. Брызнула кровь. Поначалу Мета пронзительно взвизгивала, потом закрыла глаза и молча сносила удары острой, рассекающей шкуру и мясо, мотыги.

Уж не знаю, насколько хватило бы моих сил и злости, не останови меня отвращение.

Я бросил собаку в саду, и несколько дней мы ее не видели. Лишь в субботу под вечер отец обнаружил ее под стогом сена. Он взял Мету на руки и принес в переднюю.

В глазах ее застыл ужас. Пылавшее жаром тело было покрыто запекшейся кровью, на ранах налипла солома. Дышала она прерывисто, вывалив язык и все время облизываясь.

Мать промыла и перевязала ей раны, напоила ее, после чего они с отцом долго гадали, какой изверг мог так изувечить собаку. «Наверно, цыплят воровала», — решили они наконец… Я помалкивал.

А наутро по пути в ванную чуть было не споткнулся о неподвижное тело Меты. Видимо, ночью она пыталась доползти до двери, на воле хотела подохнуть… С потрясенным лицом вбежал я в спальню родителей. Они еще не вставали, ведь утро было воскресное.

— Умерла, — произнес я сквозь слезы и ткнулся лицом в плечо матери, но тут же отпрянул, как только она попыталась погладить меня. В утешениях я не нуждался.

2

После этого случая я долго не находил себе места. Но потом, очутившись как-то на чердаке, открыл там неслыханные сокровища: целые залежи старых писем, газет, фотографий, оставшихся в виде единственного наследства от прежнего хозяина-землевладельца. Я рылся в пожелтевших бумагах, с наслаждением читал письма, пространные и обстоятельные, писанные заостренным убористым почерком. Часами просиживал я на пыльной балке, погруженный в мир, где были званые вечера и амурные приключения, моды и горничные, рыцари и морские прогулки. Разглядывал фотографии, где изящные, стройные господа и дамы красовались то на палубе белоснежного лайнера, то верхом на верблюдах на фоне египетских пирамид, то под аркадами римских палаццо, то в гондолах, в Венеции.