Посвящение

В среду вечером он не съел ни крошки. В четверг выпил лишь глоток чая. К хлебу он не притронулся. В десять часов пришел надзиратель: его снова ждет адвокат. Лазар принял это сообщение молча, молча побрел по коридору к переговорной комнате. Увидев женщину, он лишь слегка кивнул головой. Шаролта Недеши что-то говорила ему, это длилось минут двадцать, он не слышал ее, словно внезапно утратил слух; видел лишь, как шевелятся ее губы, видел, как она умоляюще складывает ладони, о чем-то просит его, как, потянувшись через стол, берет его руку. И видел, как в ее накрашенных глазах появляются слезы, как кривятся губы, когда она, сдавшись, пошла к двери позвать надзирателя. Он снова уронил голову и побрел, сопровождаемый надзирателем, в камеру. Потом Лазар долго смотрел на тарелку с супом и, когда он совсем остыл, автоматически съел половину. Вкуса он не почувствовал. После обеда его вывели на прогулку, он поискал взглядом Дюлу Киша, но не нашел. Вернувшись в свою одиночку, он подошел к окну. Сплетя пальцы рук, он стоял у стены, словно у гроба. Уже темнело, когда он, неожиданно для себя самого, заплакал. Сначала он лишь всхлипывал, глаза его заволокло чем-то, он моргал, пытаясь прогнать туман, а слезы одна за другой катились и падали с подбородка на мятый ворот рубашки. Потом ему невыносимо сдавило грудь, он с трудом выталкивал из дергающегося горла воздух. Задрожали, бессильно раздвинулись губы. Плакал он недолго. Кончилось это так же внезапно, как началось. Он наконец смог стиснуть рот, судорожные толчки в груди стихли, слезы высохли. Он пошел к нарам, лег, подложил под голову обе руки и уставился на потолок. На мгновение перед ним появилась их свадебная фотография: в руках у Этельки распятие, он стоит слева и чуть позади нее, в левой руке у него — белые перчатки, у ног — невестин букет. Оба они серьезны, на губах нет улыбки. Внезапно он ощутил тошноту: Этелька наливала ему в тарелку лапшу, потом суп с зеленым горошком, которым он никогда не мог наесться вдоволь, потом мясной суп со свининой, в который она всегда добавляла кусочки и жилки с костей; в ноздри ему ударил запах горячей картошки с тертым чесноком, потом — куриного паприкаша, жареной колбасы… Ему пришлось встать, желудок сводило, словно он перепил вина. Он подтащился к двери, постучал; вскоре подошел надзиратель, заглянул в глазок: «Что вам?» — «Тошнит…» — пробормотал с искаженным лицом Лазар. Надзиратель открыл дверь: «Вон сортир, если надо… И нечего меня гонять туда-сюда!» Он безучастно смотрел, как Лазар, качаясь, идет к унитазу; потом с грохотом захлопнул дверь. Лазар нагнулся, но, кроме судорожных позывов, ничего не было. Когда желудок немного успокоился, он поднялся, подошел к постели, лег ничком. Он задремал было, но вскоре его разбудили: принесли ужин. «Не надо мне…» — простонал он, но на него не обратили внимания. Он с трудом поднялся, посмотрел: на ужин дали кусок соленого сала с хлебом. Его даже пот прошиб, так ему было противно. Он знал, в животе у него пусто, нужно что-то поесть, чтобы завтра на суде не свалиться от слабости… Собрав всю свою волю, он набил хлебом рот и попытался его жевать. Едва сделав пару глотков, он опять ощутил спазмы в желудке, но, взяв себя в руки, продолжал откусывать и глотать хлеб и сало. От усилия на глазах у него выступили слезы — и размыли, затуманили облик Этельки…

Он не заметил, как хлеб и сало выпали у него из рук, как вывалились изо рта недожеванные куски. «Я ее убил», — бормотал он, и все перед ним затянуло сумраком. Он встал, в кромешной тьме поспешил к двери. «Я убил ее, я!..» — хотел он закричать — и рухнул на пол.

Так он и заснул, на полу. Утром его разбудили пощечинами. Он едва смог подняться; пришлось поддерживать его под руки, чтобы отвести в умывальню, где парикмахер из заключенных побрил его. Надзиратель смотрел на него с подозрением: «Ишь ты: все был такой храбрый, а теперь — душа в пятки?» Лазар поднял голову: «Как-нибудь устроится… как-нибудь…»