Страница 21 из 75
Я буду гордиться тем, что моя воспитанница добьется экономической независимости, имеющей гораздо большее значение, чем это кажется на первый взгляд. Сознание, что одна из моих учениц сумеет добиться свободы выбора жизненного пути доставит мне большую радость».
Для Урсулы все это было сплошным отчаянием и ужасом, и возбуждало чувство ненависти, но пренебрежение матери и жестокость отца постоянно толкали ее к ссорам; она вечно чувствовала себя в этом доме паразитом и постоянно испытывала жгучие уколы матери, раздраженной явным ее неодобрением.
В конце-концов она решилась заговорить. Суровая, замкнутая, молчаливая, она в один вечер прокралась в мастерскую отца. Из-за дверей доносились удары молотка по металлу. При ее входе отец поднял голову. У него было раскрасневшееся, оживленное лицо, напоминавшее его лицо в юности; волосы были так же густы и красивы, усы аккуратно подстрижены над широким ртом. Он имел рассеянный вид, как всякий человек, оторванный от работы, которой он поглощен целиком. Ему бросилось в глаза упорное безразличное лицо дочери. Сердце его сжалось от предчувствия.
— В чем дело? — спросил он.
— Могу я, — начала Урсула, глядя в сторону и избегая его взгляда, — могу я уйти куда-нибудь работать?
— Уйти куда-нибудь работать? Зачем? — Его голос звучал строго, сурово и взволнованно.
Это ее взорвало.
— Мне нужна другая жизнь, не та, которую я веду здесь.
На мгновение он задохнулся от бешенства.
— Другая жизнь? — повторил он. — Какой же другой жизни тебе надо?
Она запнулась.
— Мне хочется чего-нибудь помимо домашнего хозяйства и безделья. Я хочу зарабатывать что-нибудь.
Своеобразная резкость ее речи, гордая непоколебимость юности, не желавшей признавать его, подействовали на отца ожесточающим образом.
— А на какой заработок для себя ты рассчитываешь? — спросил он.
— Я могу быть учительницей. Мое свидетельство дает мне на это право.
Он рад был бы отправить ее свидетельство в преисподнюю.
— Каким заработком обеспечит тебя твое свидетельство? — спросил он язвительно.
— Пятьдесят фунтов в год, — ответила она.
Он смолк, власть ускользала из его рук.
В глубине души он таил мечту, что его дочери будут свободно обходиться без заработка. Деньги его жены и его собственные приносили четыреста фунтов в год. В случае необходимости они могли бы коснуться и капитала. Он не думал о своем обеспечении в старости. Ему хотелось видеть своих дочерей настоящими барышнями.
Пятьдесят фунтов стерлингов в год равнялись фунту в неделю — сумма, достаточная для самостоятельной жизни.
— А как ты думаешь, что за учительница выйдет из тебя? У тебя нет ни на грош терпения с твоими братьями и сестрами, а ты хочешь взяться за целый класс. И потом мне кажется, ты не очень-то любишь этих грязных, тупых школьных обезьян?
— Они не все грязные.
— Ты увидишь, что они не все чистые.
В мастерской стало тихо. Свет лампы играл на блестящей поверхности серебряной чаши, лежавшей перед ним, на резце, в горне, на молоточке, которым он работал. Бренгуэн сохранял на лице странную гримасу, похожую на улыбку, но то была не улыбка.
— Может, мне попытаться? — спросила она.
— Можешь делать все, что взбредет тебе в голову, и идти — куда тебя черт дернет.
Ее лицо оставалось упорно-напряженным, безразличным и равнодушным. Такое выражение всегда доводило его до исступления. Внешне она продолжала сохранять спокойствие.
Холодная, сдержанная, ни малейшим жестом не выдавая своего внутреннего состояния, она повернулась и вышла. С напряженными нервами принялся отец за работу. Потом сложил инструменты и пошел домой.
С горечью и презрением передал он жене в присутствии Урсулы их разговор. Последовали краткие пререкания, закончившиеся возгласом миссис Бренгуэн, полным чувства собственного превосходства и безразличия к Урсуле:
— Пусть попробует того, что ей так хочется. Ей ведь скоро надоест.
Больше к этому вопросу не возвращались. Но Урсула считала себя теперь вправе действовать самостоятельно. Несколько дней она переждала. Ей стоило большого труда предпринять поиски работы в силу болезненной чувствительности и робости по отношению к новым ситуациям и новым людям. Но определенное упорство толкало ее вперед. На душе было слишком горько. Она отправилась в общественную библиотеку в Илькстоне, списала ряд адресов их «Школьной Учительницы» и написала обращение по приложенным формам. Два дня спустя она встала пораньше, чтобы встретить почтальона. Ее ожидания сбылись, на ее имя пришли три письма в узких длинных конвертах.
Ее сердце трепетало от волнения, когда она поднималась с ними в свою спальню. Пальцы дрожали вскрывая письма, и она с трудом принудила себя внимательно рассмотреть те большие, официальные бланки, которые были присланы ей для заполнения. Они выглядели такими безучастными, жестокими. Но отступать было невозможно.
«Имя (прежде фамилию)».
Дрожащей рукой она написала: «Бренгуэн — Урсула».
«Возраст и дата рождения».
После нескольких минут размышления она заполнила и эту строку.
«Образовательный ценз с обозначением времени окончания учебного заведения».
С некоторой гордостью она написала:
«Аттестат зрелости, полученный в Лондоне».
«Прежняя служба и ее адрес».
Ее сердце упало, когда пришлось написать: «Не служила».
Следовал еще целый ряд вопросов. Чтобы заполнить все три бланка, ей понадобилось целых два часа. Кроме того, пришлось снять копии с рекомендаций, выданных начальницей и священником.
Наконец, все было окончено, вложено в три конверта и запечатано. После обеда она сама пошла в Илькстон на почту, чтобы отправить их. Родителям она не сказала ни слова. Опустив письма в ящик на главной почте, она почувствовала ощущение, как будто бы она вышла совсем из-под власти родителей и связалась с большим внешним миром, миром деятельности, миром, сотворенным мужчиной.
Вернувшись домой, она с легким сердцем отдалась своим обычным горделивым, напыщенным мечтаниям о радостях будущей школьной жизни.
Дни протекали за днями. Она молчала перед родителями о своем поступке. Потом пришли ее документы с отказом из Гиллингама в Кенте, потом из Сванвика в Дербишире. Радость надежды сменилась горечью отчаяния. Она поникла крыльями.
Две недели спустя, совсем неожиданно для нее пришло приглашение из Кингстона на Темзе. Ей надлежало явиться в этот город в следующий четверг для переговоров с комитетом школы. Она успокоилась. Для нее было несомненно, что комитет примет ее. Теперь, когда ее отъезд был неизбежен, на нее напала робость. Сердце трепетало от страха и нежелания. Но ее воля упорно стояла на своем.
Весь день она бродила тенью, не желая ничего сообщать матери и дожидаясь для разговора отца. Она начинала бояться, ей страшно было ехать в Кингстон. Все приятные мечты рассеялись как дым от столкновения с действительностью. Но к вечеру они опять завладели ее сердцем, и она погрузилась в грезы о своем будущем в этом старинном, историческом городе.
Отец вернулся вечером — сосредоточенный, быстрый в движениях и полный жизни. Он ей казался менее реальным, чем ее мечтания. Она решила ждать, пока он закончит пить чай. Он откусывал крупные куски, запивал большими глотками — поглощал свою пищу, как животное пожирает корм.
Сейчас же после чая он направился в церковь. Был день спевки, и он хотел предварительно проиграть некоторые гимны.
При ее входе ручка большой двери резко щелкнула, но звуки органа покрывали все. Увлеченный своими гимнами, он не заметил ее. При свете свечей она ясно различала его небольшую темноволосую голову, внимательное лицо, гибкое тело, крепко сидевшее на специальной табуретке. Лицо его светилось и имело глубоко сосредоточенное выражение, двигающиеся руки казались несвязанными с остальным телом. Звуки органа, казалось, исходили из самых стен и колонн церкви, как смола источающаяся из стволов деревьев.
Музыка смолкла. Наступило молчание.