Страница 20 из 75
Столкновения происходили беспрерывно. Урсула боролась за то, в чем она видела смысл и значение жизни. Она желала добиться для себя в доме определенного положения, она пыталась сделать детей менее грубыми и своевольными. Но мать всегда стремилась унизить ее и заставить смириться.
Подчиняясь инстинкту самки, имеющей выводок, миссис Бренгуэн всячески осмеивала Урсулу, стараясь доказать сумасбродство и нелепость ее идей, стремлений и требований. Если Урсула пыталась заявить дома, что женщина имеет право на деятельность и труд наравне с мужчиной, мать отвечала ей:
— Слушай, вон целая куча худых чулок для штопки. Займись, пусть это будет твоим полем деятельности.
Урсула ненавидела штопку чулок, и подобное возражение приводило ее в бешенство. В ней подымалась острая горечь против матери. Через несколько дней насильственно замкнутой домашней жизни, она почувствовала, что не может оставаться здесь больше. Пошлость, плоскость, ничтожность этой жизни доводили ее до сумасшествия. Она без умолку говорила, проповедуя свои взгляды при всяком удобном случае, следила за детьми, поправляя и одергивая их на каждом шагу, и молча, с презрением поворачивалась спиной к производительнице-матери, обращавшейся с ней с пренебрежительным равнодушием, как бы считая ее за ребенка, с которым нельзя говорить серьезно. Бренгуэн тоже принимал участие в этих спорах. Он любил Урсулу и, обращаясь против нее, испытывал стыд и даже сознание какого-то предательства. Это придавало его нападкам на нее еще большую жестокость и свирепость, которые заставляли Урсулу бледнеть, неметь и терять всякую восприимчивость. В душе у ней все замирало и цепенело, а сама она делалась холодной и жесткой.
Бренгуэн сам находился в переходном периоде. После многих лет подобной жизни, он стал искать свежего воздуха. Двадцать лет работал он в конторе фабрики в качестве рисовальщика, занимаясь делом, нисколько его не интересовавшим и служившим только средством к существованию. По мере того, как его дочери росли и разрушали старые формы жизни, он тоже начинал чувствовать большую свободу. Ему хотелось найти выход из этого тесного общего физического существования, отыскать себе индивидуальное выражение, самостоятельную форму. Но он теперь хорошо помнил все свои юношеские воззрения и видел, в какие нереальные формы они пытались воплотиться. В его теперешнем понимании действительности была новая сила и крепость. Он чувствовал, что он действительно существует и проявляет себя в реальных поступках. Ему хотелось найти выражение себя в различных художественных работах.
В нерешительности он принялся за лепку. К своему удивлению, он увидел, что дело удается. Он сделал ряд действительно великолепных копий в глине и гипсе. Потом он решил вылепить голову Урсулы в стиле, свойственном Донателло. В первые дни, охваченный большим подъемом, он добился многого, но самое главное не давалось ему и ускользало. С легким осадком в душе он отказался от этой работы, но продолжал делать копии с различных классических изваяний. Он очень любил делла Роббиа и Донателло. Его работа носила отпечаток свежести и наивности произведений ранних итальянских художников. Но все они были только копиями и слепками.
Испробовав свои силы в лепке, он обратился к рисованию. Но акварельной живописью он занимался с теми же последствиями, как и всякий любитель.
Потом он отдался целиком художественным работам по металлу, чеканке и резьбе, и здесь получал большое удовлетворение.
Средством общения с реальным внешним миром для него служили его вечерние классы, поддерживающие его связь с тогдашними вопросами воспитания. Все остальное не существовало для него. Он ничем не интересовался, даже война не имела для него значения. Государство, нация были для него внешними словами, не имеющими значения в его частной, личной жизни, целиком поглощавшей все его интересы.
Урсула следила по газетам за войной в Южной Африке. Это чтение растравляло ее душу, и она старалась читать возможно реже. Скребенского там уже не было. Случайно он прислал ей открытку. Но она чувствовала, что не находит никаких путей общения с ним и сохраняла его, как образ прошлого.
Скребенский был тесно связан с той родной почвой, из которой ее с корнями вырвала любовь к Винифред, пересадившая ее в бесплодную почву. Он стал для нее воспоминанием, и после разлуки с Винифред она со всей страстностью обратилась к этому воспоминанию. Теперь он стал для нее символом реальной жизни. Как будто бы через него, в нем она могла вернуть себе то Я, которое существовало в ней до любви к Винифред, до той безжизненной обстановки, охватившей ее, до той скудной почвы, в которую она была пересажена. Но все эти воспоминания были плодом ее воображения.
Она вспоминала себя рядом с ним. Его дальнейшую жизнь, его состояние и отношение к ней в данное время она не в силах была представить. Только временами она горько плакала, вспоминая, как жестоко она страдала, когда он ее покинул. Как она страдала! Ей приходили на память слова, записанные в дневнике:
«Если бы я была месяцем, я знала бы куда упасть».
Ах, это было мучительно для нее — вспоминать, чем она была тогда. Это было равносильно воспоминанию о покойнике. Все прежнее в ней умерло. И все это было только плодом ее воображения.
Холодное отчаяние глубоко и безраздельно владело ее душой. Любовь кончилась, никого не будет любить она, никто не будет любить ее.
Потянулись недели страдания в тесном доме, битком набитом детьми. Что это была за жизнь: скудная, бесформенная, раздробленная — полная пустоты и ничтожности! Она была Урсулой Бренгуэн, человеком не имевшим ни достоинства, ни значения, живущим в мелкой деревушке Кёссей неподалеку от малоизвестного Илькстона; Урсулой Бренгуэн, не имеющей в семнадцать лет никакой ценности, никому не нужной, ни для кого не желанной, хорошо знающей цену своего бывшего Я. Как это было невыносимо тяжело!
Ее гордость, однако, не была поколеблена, трудно было сломить ее. Пусть она развращенное создание, безжизненный труп которого никто не будет любить, растение прогнившее изнутри и питающееся за счет чужих соков; пусть это будет так, все же она не сдастся.
Мало-помалу она поняла, что ей невозможно продолжать жить дома, не имея здесь ни положения, ни авторитета, ни значения. Даже дети, посещавшие школу, смотрели на нее с пренебрежением, как на бесполезного человека. Она должна была искать выход.
Отец находил, что ей достаточно дел в помощи матери по домашнему хозяйству. Родители всегда награждали ее пощечинами в том или ином смысле. Будучи человеком непрактичным, она стала думать о диких поступках, — то она хотела убежать, то пойти в услужение, то просить кого-нибудь взять ее.
Она написала начальнице своей школы письмо, где просила совета.
«Мне не совсем ясно, Урсула, что могли бы вы предпринять, — гласил ответ, — если только вы не пожелаете стать учительницей начальной школы. У вас есть аттестат зрелости и он дает вам право на место неквалифицированной учительницы в любой школе с годовым жалованьем в пятьдесят фунтов.
Я не нахожу слов выразить, как глубоко сочувствую вашему желанию чем-нибудь заняться. Вы постигнете все величие человечества, полезным членом которого вы являетесь, и внесете свою долю работы в выполнение его высокого предназначения. Это вам даст чувство глубокого удовлетворения и самоуважения, которых никакие другие обстоятельства вам не дали бы».
Сердце Урсулы упало. Как бездушно и холодно звучали для нее эти слова. Но они совпадали с ее желанием — это было то, в чем она нуждалась.
«Вы очень восприимчивая натура, — говорилось дальше, — чрезвычайно отзывчивая. Стоит только приложить терпение и научиться выдержке, и из вас получится хорошая учительница. Во всяком случае следует попробовать. Вам надо поработать неквалифицированной учительницей год или два, дальше вы можете поступить в колледж для завершения вашего образования, где вы, конечно, добьетесь диплома. Я определенно настаиваю и искренно желаю убедить вас в необходимости продолжать занятия и добиваться ученой степени. Это даст вам определенную цель, поможет занять положение в свете, и увеличит возможность выбора деятельности.