Изгой

— Отец сказал, что ты можешь вернуться, если навсегда откажешься от этой блажи, — шепнула мать напоследок.

Что я мог ответить? Пообещать? Солгать?

— Он бесчувственный, как его деревяшки, — сказала сестра.

Я вышел за ворота.

Мы шли целую ночь. Я хотел, чтобы город, где меня многие знали в лицо, скорее остался позади. Отец хотел, чтобы я не позорил семью — и я решил не позорить её, называя своё родовое имя.

Тогда я остался один. Сам по себе. В обществе деревянных кукол, не умеющих говорить. Могут ли они быть мне товарищами?

Я посмотрел на Оленя — и встретил его сочувственный взгляд. Я ли повернул его голову? К утру мне нестерпимо хотелось спать. Я устал, и душа у меня болела, как зуб — тянущей, дёргающей болью.

На рассвете мы вошли в просыпающуюся деревушку. Её жители останавливались, поражённые, и глазели на нас. Мне казалось, что в нас сейчас начнут швырять камнями, но люди неожиданно улыбались.

— Что это? — ухмыляясь, спросил немолодой мужик, разглядывая Оленя.

— Олень, — сказал я, и Олень приветственно кивнул, а Птичка, чтобы удержаться на его рогах, несколько раз взмахнула крыльями.

Засмеялись несколько прохожих.

— Впервые вижу оленя в башмаках! — сказал трактирщик, и его пёс принялся обнюхивать ноги Оленя и его башмаки. Я наклонился и дал псу обнюхать и мои пальцы.

— Мы идём издалека, — сказал я. — Кто угодно может сбить ноги на камнях. Скажи, добрый человек, нельзя ли остановиться у тебя?

— Такое диво дивное, как ты — может, — сказал трактирщик. — Неужто ты — движитель и комедиант?

— Нет, — сказал я. — Я просто движитель.

Олень и Птичка прислушивались к разговору. Птичка перешла по рогу Оленя поближе к трактирщику и склонила набок головку — трактирщика это, почему-то, ужасно рассмешило. Вокруг начал собираться народ, я подумал, что мы сразу попали в беду — но никто не орал и не бранился, никто не собирался причинять нам зло.

Люди улыбались.

Молодой парень, не старше меня, протянул Оленю руку — и Олень, слегка смутившись, её пожал под общий восторженный гогот.

— А плясать он умеет? — спросил Трактирщик, и я вспомнил: «Звени бубенцом, будь весёлым молодцом», а Олень потупился и сделал неопределённый жест. Птичка соскользнула с рогов и спланировала мне на руку, я машинально почесал ей шейку. Толпа хохотала, будто в этом было что-то совсем невероятное.

— Под музыку, — сказал я. — Плясать все умеют. Даже самые обычные чурбаны.

— Пойдём ко мне, — сказал трактирщик. Он стал очень любезным. — Пойдём, поговорим.

Так я стал кукольником с перспективой таскаться по деревням. Правда, трактирщик хотел, чтобы я остался у него.

— Вы с Оленем вполне могли бы у меня пожить, — говорил он задушевно, пока я пил в его заведении сбитень и ел пирог. Олень сидел на стуле рядом и задумчиво крутил в руках кружку, а Птичка ходила по столу, трогая лапками солонку, ложку, хлебные крошки… Трактирщик с трудом отводил от них глаза — как и его первые утренние гости. — Народ будет сюда приходить, глазеть на него — а ты… ну, ты будешь показывать, как давеча на улице. Подумай: мои харчи, да ещё парни тебе накидают монет… А Птичку можно научить предсказывать судьбу — выгодное дело.

Я посмотрел на Птичку. Птичка нахохлилась и спрятала личико под крыло.

— Она пока боится, — сказал я. — Ей неловко.

Трактирщик захохотал.

— Экая цаца! Ничего, привыкнет!

Я слушал его, слышал восторженные возгласы плебеев и думал о привычной лжи. Никто не боялся. Никто не хотел нам зла. Никто не думал, что в моих деревянных товарищей вселится какая-нибудь дрянь. Я, как в детстве, разыгрывал представление, только теперь мои артисты были куда интереснее, чем те несчастные чурбаны, наскоро собранные нашими столярами — и я видел, что снова, как в детстве, найдутся желающие его смотреть.

Я рос среди движителей, придумавших собственную чернь и поверивших в свою выдумку. Люди, окружавшие меня, были — не чернь. Плебс, да. Но — просто люди.

Среди них, очевидно, были и злые, были и подлые, были и глупые — но, кажется, плохих было меньше. По крайней мере, никому из тех, кто забыл о еде, наблюдая за нами, не захотелось швырнуть Птичку в печь.

Меня это устраивало.

Я прожил в этой деревушке с неделю, по вечерам устраивая настоящие представления в трактире. Я сделал карточки для предсказаний судьбы: «Всё случится так, как вы задумали», «Ваша пропажа отыщется», «Вас полюбят» — и всё такое прочее — и научил Птичку вытаскивать их из старой шляпы. Все дети из этой деревни потискали Оленя, а самые маленькие даже прокатились на нём верхом.

Потом я ушёл, а со мной — мои немые друзья.

Так начались наши странствия по стране. Мы с Оленем грузили мешки с мукой в порту, а вечером устроили пляски под скрипку отставного боцмана, под восторженные вопли матросов. Птичка предсказывала судьбу особе королевской крови в том же портовом городе, на роскошном постоялом дворе — и, говорят, предсказала точно. Мы целый день развлекали детей в деревушке где-то на краю света и получили за это горячий ржаной каравай, крынку молока и кусочек коровьего масла почти золотого цвета — на следующий день я приклеивал Птичке новые перья взамен поредевших от детских прикосновений. Оленя целовала в мордочку чахоточная девочка в трущобах Столицы, а дети из горной деревушки пристроили гирлянду цветов ему на рога. Бродячая рыжая красотка играла на флейте, когда я на глазах у толпы рудокопов из предгорий учил Оленя танцевать салонный менуэт — потом мы с рыжей целовались на сеновале, а на следующее утро ушли вместе. Так — ради бездомной девчонки — я предал долг движителя — непременно передавать дар по наследству: я не мог бы выбрать ледяную аристократку, напоминающую мою сестру, взамен горячей Тони, держащей в руках Птичку, как живого воробышка. Мне казалось, что с детьми они обе будут обращаться в точности, как с куклами.

Мы с рыжей Тоней купили повозку и размалевали холст, который её покрывал, цветами, птицами и радугами. В повозку запрягли живого ослика, который слегка ревновал к Оленю. Кроме Оленя и Птички, в повозке поселился настоящий и живой серый кот, он спал между нами с Тоней, громко урча. Никто из тех, кто радостно махал нам и бежал за повозкой, не думал и думать не хотел, что я когда-то был аристократом, особой из семьи едва ли не королевской крови и будущим офицером-движителем. Теперь меня звали Ноланом с Оленем.

Я странствовал четвёртый год, я убедился, что наш с Тоней сын — движитель с сильным даром, наша деревянная труппа пополнилась Гусеницей, куклой Малыша, которую он учился водить. Моя жизнь была полна до ощущения постоянного счастья — даже если мы были голодны — когда началась война с соседями.

Ожидаемая.

В самом начале этого безумия мы с Тоней старались обходить стороной разносчиков заразы. Мы останавливали повозку на обочине, и войска проходили мимо нас: бравые и наглые кавалеристы смотрели с сёдел с брезгливым презрением, а пехота орала в такт собственным шагам угрожающие песни. Рыжая Тоня пряталась за пологом повозки, прижимая к себе Малыша, но мне казалось, что сальные взгляды солдат протыкают размалеванную парусину насквозь.

Те, кто рвался в бой, презирали меня, я тихо их ненавидел за то, как бодро и весело они шли убивать. В больших городах, охваченных военным азартом, где нам приходилось останавливаться, я то и дело отбивался от королевских вербовщиков. Они нажимали на мужество и отвагу, на защиту священных рубежей и на щедрую награду за службу — я огрызался, что у такой сволочи, как бродячий комедиант, мужества нет по определению, что я не хочу защищать наши рубежи на чужой земле и что меня не прельщает награбленное. Они плевали мне под ноги и уходили: им и так отбою не было от желающих повоевать. В их глазах я был обычным подонком: кукольник-движитель — либо лишенный наследства и статуса аристократ, либо ублюдок, бастард, не признанный отцом. В любом случае — ниже низкого. Однако хватать и тащить меня чревато: движитель есть движитель, двигать чурбаны можно и со связанными руками, и даже, если сил достаточно, из окошка гауптвахты. Олень отлично показывал вербовщикам, что силы у меня в избытке — они отступались.