Изгой

Я растерялся. Мне ничего больше не оставалось, кроме как стоять и смотреть, опустив топор.

Олень толкнул мародёра в грудь раскрытой ладонью — тот отлетел назад, грохнувшись спиной на застывшую землю, тут же вскочил и продолжал отступать. В этот миг все, и бандиты, и я, поняли, что у Оленя — сила чурбана, нечеловеческая сила деревянной фигуры.

Пуля ударилась в дверной косяк рядом с моей головой — и Олень ринулся вперёд. Стрелявший швырнул разряженный пистолет на землю и опрометью кинулся со двора. За ним в ворота выскочил тот, первый, что собирался жечь «конуру».

Они были на войне. Они знали, что чурбан не остановишь пулями, что удар деревянного «кулака» разбивает человеческий череп на части, что даже горящий чурбан будет тупо переть вперёд и убивать, подчиняясь приказу движителя. Как боевой чурбан, Олень был совершенен — нападавшие осознали, что он может убить их всех, если уж я так легко управляю таким сложным и подвижным созданием, как он.

Или заподозрили ужасное колдовство, быть может. Этакий неуязвимый рогатый кошмар… Кто бы мог подумать! Они знали, что деревянный — опасен, а что Олень — не убийца, они не знали.

Олень подобрал второй пистолет и пошёл ко мне. Его мордашка-лицо было спокойно, как всегда, но игра теней и отблески света из распахнутой двери изобразили чуть заметную улыбочку. Подойдя, Олень протянул мне пистолеты.

Он двигался непринуждённо, как живое существо, мой немой товарищ, которого я считал иллюзией. Хозяйки дома смотрели на него потрясённо — но страх снова исчез с их лиц.

Я взял пистолеты из деревянных рук. Погладил шёлковую гриву. Посторонился — и Олень вошёл в дом. Я поднёс подсвечник со свечой поближе.

Пуля осталась в его плече. От неё разбежались тонкие лучи трещин. Олень тронул её кончиками пальцев, как беспокоящую рану.

— Ох, Олень, — шепнула Тоня, прижимая к себе Малыша. — Как ты думаешь, Нолан, ему больно?

— Это пройдёт, — сказал я то ли ей, то ли Оленю, пытаясь уложить случившееся в голове. — Надо только вытащить пулю и замазать рану.

Малыш выкрутился из рук Тони и подбежал к Оленю, чтобы обнять. Олень лёг, как пёс — его лицо оказалось напротив лица Малыша. Я смотрел, как живой ребёнок обнимает деревянную куклу, а кукла бережно, чуть касаясь, гладит его по спине — и постепенно понимал, откуда в косной материи берётся душа.

Птичка, как всегда, вспорхнула мне на плечо. И я, как всегда, почесал ей шейку.

Женщины говорили что-то восторженное. Я воспринимал их голоса, как музыку без слов; я думал о том, что такое «жить».