Страница 74 из 170
В цветочной лавке тут же вспыхнула ссора. Пронзительно кричала старуха, ей вторили проклятия дона Пепе Каппьелло. Одна фраза донны Марин отчетливо разнеслась по улице:
— Это неправда! Это неправда!
И вслед за этим рев дона Пепе:
— Она мне сама сказала!
Послышался шум падающих стульев. Сапожник озабоченно поднялся с места. Соседки побледнели.
Внезапно раздался отчаянный женский вопль. Дверь распахнулась. Из лавки показалась донна Мария, она порывалась заговорить и не могла. Кровь струей текла из раны на ее горле и уже залила всю шаль. Словно мешок с тряпьем, она повалилась на мостовую и замерла.
— Он убил ее, — пробормотал сапожник.
На пороге лавки появился дон Пепе. Глаза его были налиты кровью, нижняя губа отвисла. Застыв на месте, он посмотрел на старуху, распростертую у его ног, и растерянно огляделся по сторонам. Никто не проронил ни слова. Сынишка Стеллы Фарина побежал на угол за дежурным полицейским.
Полицейский примчался бегом, придерживая рукой саблю. На бегу он кричал:
— Стой! Стой!
Тут дон Пепе, повинуясь инстинктивному порыву, шагнул вперед и бросил взгляд на длинную безлюдную улицу, лежавшую перед ним.
Но соседи, стоявшие вокруг, тоже кричали:
— Стой! Стой!
Полицейский настиг его и схватил за воротник куртки.
— Я же не убегаю… — пробормотал Каппьелло.
— Негодяй! — орал полицейский, вытаскивая из кармана наручники.
Сапожник нагнулся над безжизненным телом старухи, которое загородило всю узенькую улицу, так что какой-то наемной коляске пришлась остановиться неподалеку. Кучер, не выпуская вожжей из рук, привстал на козлах и смотрел, еще ничего не понимая. Со всех сторон сбегались люди. Явились двое воспитанников школы карабинеров; один из них стаскивал на ходу белые нитяные перчатки.
— Она и в самом деле умерла, — объявил, выпрямляясь, сапожник. — Захлебнулась кровью.
— Иисусе! — гладильщица Грациелла прикрыла глаза руками.
— Пойдем! — крикнул полицейский дону Пепе.
Тот все еще смотрел на мертвую и шевелил губами, словно говоря сам с собою. Тогда мраморщик, который прибыл последним, толстый бородач, державший в руках молоток и резец, спросил дона Пепе, уже трогавшегося в путь:
— За что вы ее убили, дон Пепе?
— Спросите у нее, — ответил тот.
И зашагал по улице в сопровождении полицейского с одного боку и воспитанника школы карабинеров — с другого. Второй воспитанник с помощью тех из присутствующих, кто оказался похрабрее, уложил труп в коляску, остановившуюся в переулке.
Целый месяц цветочная лавка была на замке. В один прекрасный день, покуривая, туда пожаловал дон Проколо. Он велел отпереть лавку, порылся там и сям, поговорил с двумя людьми, которых никто из соседей не знал в лицо, сложил в корзину кое-какие пожитки и прикрыл ее охапкой цветов из трощеного шелка. На другой день явились те же незнакомцы и опустошили лавку дочиста. Обрезки цветной бумаги достались соседским мальчишкам, и те разбросали их по всей улице. Прошел еще месяц, и место цветочницы занял маляр.
Прошло два года. Как-то майским утром гладильщица Грациелла увидела, что по улице идет тот самый чиновник с окладом в тысячу двести лир. Она уставилась на него и разглядывала до того усердно, что подпалила рубашку, которую гладила.
Чиновник заглянул в цветочную лавку и увидел, что в ней работает маляр. Лицо его выразило удивление. Тогда Грациелла, которая когда-то гладила рубашки и ему, улыбаясь поздоровалась с ним:
— Как поживаете? Отчего вас так давно не видно?
— Я все время жил в Ароне, — сказал он, — я переехал…
— Вы знаете? — помолчав, спросила гладильщица.
— Ах! — вырвалось у него. — Да, я все знаю. Этого следовало ожидать… С подобной-то матерью! Ну, а дон Пепе?
— Ищи ветра в поле!
— А… Фортуната?
— Никто ничего не знает.
Чиновник зажег сигарету спичкой, взятой у Грациеллы, и неторопливо зашагал дальше, погруженный в свои мысли. Но прачка из сострадания солгала ему. Несколькими днями раньше на Санта-Лючия она приметила Фортунату с маленьким ребенком. На цветочнице было черное платье. Она купила мальчугану кренделек за одно сольдо, напоила его минеральной водой. Затем они неторопливо двинулись дальше по панели…
Шрам
С Пеппинеллой они ладили так, что с удовольствием перегрызли бы друг другу горло; поэтому нет ничего удивительного, что Нунциата два дня подряд разносила сплетню об этом скандале по всему кварталу и продолжала еще трепать языком, когда в субботу Пеппинелла узнала наконец, откуда идут слухи, явилась к доносчице прямо на дом, и девушки тут же на улице принялись выдирать друг у друга волосы целыми горстями. Когда их не без труда растащили, они задыхались, как после бега, и метали друг в друга взгляды, полные такой ненависти, что, казалось, готовы все опять начать сначала. Драка происходила молча, без крика, без единого ругательства; теперь они переводили дух, чтобы осыпать друг друга самой отборной бранью, а пока что клялись своей оскорбленной честью так, что слушать их было одно удовольствие.
— Поговори еще, — подстрекала Пеппинелла, в то время как ее оттаскивали прочь, — раз уж распустила из-за меня язык, мерзавка!
— У, паскудница! — орала другая, потрясая руками. — Все про тебя знаем, все! Не видали, что ли, тебя? Я вот собственными глазами тебя видела, и это, поди, не первый; как мошки, они вокруг нее вьются — и кусаются, верно, тоже…
— Валяй, не бойся! — цедила Пеппинелла. Она остановилась послушать и, придерживая у пояса разодранное платье, улыбалась от бешенства. — А ты что? Честную из себя строишь? Ну что же, строй, строй, только посмотрите, как вечером Кармениелло ее по щекам отхлещет.
— Кого? — вырвалось у Нунциаты, и она в исступлении бросилась вперед, чтобы избить противницу. — Это меня-то? Вы слышали? Да меня розами душат и на руках носят! Вы только послушайте, кто это говорит! Сама ты шлюха!
У Пеппины все тело трясло нервной дрожью, она побелела от злости, а когда услыхала оскорбление, вызвавшее насмешливые взгляды толпы, оглянулась, как будто искала чего-то глазами. На табурете у сапожника лежала большая мраморная плита, на которой он отбивал подошвы; она схватила ее обеими руками, стиснула зубы и подняла вверх, готовясь швырнуть. Крики ужаса испугали ее и остановили; женщины, окружившие Нунциату, опустив головы, отходили прочь, жались по стенам; она же, не ожидавшая ничего подобного, выставила руки вперед и закрыла глаза, чтобы только ничего не видеть.
Но сапожник, молодой парень, который до сих пор лишь с довольной ухмылкой вслушивался в перебранку, стал вдруг серьезен.
— Эй там! — сказал он, вставая. — Чтоб этого не было! Моего добра не трогать!
Пеппина не сопротивлялась, когда у нее отбирали камень, и только смотрела на Нунцию, которая перевела дыхание и уже подступала к ней, готовясь к бою. Тогда все кумушки, боясь, как бы дело не приняло печального оборота, стали визжать в один голос:
— Да кончите вы наконец или нет? Нашли что делать! Ругаются, как какие-нибудь девки!.. А еще молоденькие! Смешить людей вздумали, что ли?
Со всех сторон начинали собираться любопытные. Между тем одна из них, Роза Монако, пыталась утихомирить толпу, сама от этого приходя в привычный раж. Было прямо удивительно, как это она еще раньше не вмешалась в бабий содом. Теперь все жители квартала, которые знали ее подноготную, сцепились с ней, тянули ее каждый в свою сторону и, пользуясь случаем, давали волю рукам, а ей оставалось только обороняться, припадая на хромую ногу. И среди этой потасовки Роза, еще здоровая и цветущая, несмотря на свои сорок лет, шумела, неистовствовала и хохотала, выставляя напоказ ослепительные зубы. Драка девчонок пробудила в ней приятные воспоминания молодости.