Страница 70 из 170
— Это он, — произносила как бы про себя девушка.
— Это он, — громко говорила донна Габриелла.
И действительно, это был он. В этот час он обычно шел провести часок в кафе у ворот Сан-Дженнаро, слывшем в свое время местом, где лучше всего готовили неаполитанское мороженое и куда устремлялась целая толпа буржуа, служащих и мелких землевладельцев, священников и кабалистов — знатоков лотереи. Джованнино насвистывал, чтобы его услышали, и свист этот говорил языком любви:
«Я здесь, я люблю тебя, не забывай!»
И Кьярина несколько мгновений не дышала.
— Куда он сегодня пошел? — спрашивала через некоторое время мачеха.
— В кафе, — отвечала спокойно девушка.
— Всё деньги тратит, — ворчала донна Габриелла.
Кьярина молча смотрела ей в лицо. В девушке жила вся ее прежняя гордость; она не говорила мачехе, что Джованнино никогда не пошел бы тратить деньги в кафе, если бы она, мачеха, разрешила ему почаще проводить с ними вечера; она не говорила ей этого, так как это могло бы показаться просьбой, а она ни о чем не хотела ее просить. Конечно, великая благодарность за те часы, которые наполняли радостью ее дни, укротила в сердце Кьярины юношески пылкую ненависть, которую она испытывала к мачехе, но воспоминания о страданиях отца и своих собственных еще питали ее. Она ничего не хотела просить у донны Габриеллы. Вот и все. Если она неправильно судила о своей мачехе, была к ней несправедлива — что ж, она готова была переменить свое мнение, но просить какого-нибудь одолжения — ни за что. И она замыкалась в себе, впечатлительная, готовая на любые крайности, упрямая, способная все живо перечувствовать, но бессильная позабыть обиды. Донна Габриелла со скуки принималась барабанить веером по ручке кресла. Наконец, не в силах больше переносить вид застывшего безмолвного лица Кьярины, она звала Карминеллу. Служанка в полудремоте молилась на кухне.
— Давай-ка перечтем с тобой святые четки, — слабым голосом произносила донна Габриелла, не в силах подняться с кресла, в которое она погрузилась.
Служанка приносила стул, вставала коленями на голый пол, опускала локти на солому сидения, клала лицо на руки и начинала читать тропари пресвятой девы. Донна Габриелла внимательно слушала, слегка шевеля губами, как будто и сама произносила слова молитвы. Кьярина бросала работу, клала кружево и крючок на мраморную плиту стола и заслоняла рукой глаза, как бы сосредоточиваясь в молитве.
— …fructus ventris tui, Jesu[84], — заканчивала монотонным голосом ханжа.
— Sancta Maria[85], — подхватывали, заканчивая «Ave»[86], обе женщины — донна Габриелла громко, Кьярина вполголоса.
Когда они доходили до прекрасных литаний пресвятой деве, Кьярина тоже опускалась на колени, так же опираясь о стул, как служанка Карминелла. Только одна донна Габриелла не изменяла своего положения, так как ей из-за ее полноты было очень трудно вставать на колени, но она немного склонялась вперед, чтобы выразить свою набожность. Между тем под монотонный звук литаний с площади Святых апостолов снова раздавался нежный и тихий свист. Это Джованнино Аффаитати возвращался из кафе и приветствовал свою невесту:
«Я здесь, я люблю тебя, не забывай».
По плечам Кьярины, склонившейся в молитве, пробегала дрожь. Габриелла отвлекалась и переставала читать свои литании; а Карминелла, которой все было ясно, возвышала голос, предостерегающая, раздраженная, и молилась так, как будто произносила бранные слова, а когда все четки были перечтены, возмущенно уходила к себе на кухню, чтобы наедине перечесть все молитвы сначала, потому что, произнесенные среди всех этих соблазнов, они ничего не давали, по ее мнению, ни душе, ни телу.
Вышло так, что Джованнино Аффаитати стал появляться уже три раза в неделю, вместо двух. Получилось это как-то само собою, к величайшей радости влюбленной девушки и без каких-либо возражений со стороны мачехи. У Джованнино были хорошие манеры: перед тем как закурить, он всякий раз спрашивал разрешения, а с мачехой он обращался с такой вежливостью, что эта покрытая золотом шишковатая куча мяса совершенно таяла. Теперь время от времени Джованнино позволял себе заговаривать с невестой и об их будущем; она его слушала затаив дыхание, как будто в ее уши лилась сладчайшая музыка. Но, прежде чем ответить, она робко подымала глаза на мачеху, потом произносила вполголоса несколько застенчивых слов. Как-то вечером они говорили о приданом, о полотне, о муслине, о том, сколько времени нужно, чтобы сшить на машинке сорочку, нижнюю юбку.
— На рубашку пойдет два дня, — высчитывала Кьярина, в восторге от этой темы, — на юбку, самое большее, день.
— Больше, больше, — вмешивалась мачеха.
— Тебе не кажется, что на это пойдет больше времени, Кьяра? — добавлял, улыбаясь, Джованнино, стряхивая белый пепел со своей папироски.
Что это были за приятные разговоры! На следующий день Кьярина увидела, как к ним принесли две огромные штуки материи, одну — тончайшего голландского полотна, другую — хорошего муслина. Девушка, вне себя от радости, ощупывала полотно, чтобы почувствовать, какое оно тонкое, мяла муслин, стирая с него крахмал, как вдруг побледнела, заметив одну вещь. На штуках полотна и муслина была поставлена печать, какая-то странная печать. И вдруг она поняла, что этот материал был заложен в ломбарде ее мачехи. Он принадлежал каким-нибудь несчастным людям, которые вынуждены были заложить его из нужды, а потом не в силах были выкупить. Это полотно, этот муслин были слезами и кровью, так же как чужим горем веяло от их мебели, опечатанной при описи имущества, так же как от их кастрюль на кухне, заложенных и больше не выкупленных, как от платья донны Габриеллы, как от каменьев и золота, которые она надевала. Все это — кровь и слезы бедных людей, как все, что их окружало. И тут как раз подошла мачеха.
— Ну что, хватит? — спросила она, разворачивая полотно, разворачивая муслин, чтобы посмотреть их на свет.
— Думаю… думаю, что да, — пролепетала в смущении девушка; потом, сделав над собою усилие, добавила: — Благодарю!
— Смотри, скажи, если не хватит, у меня еще есть: и муслина и полотна — сколько угодно. Вся контора забита. Эти нищие только и знают, что закладывать. А впрочем, товар хороший. Смерим-ка его.
И она молча принялась его мерить. Кьярина чувствовала, что в сердце ей нанесен неизлечимый удар. Вечером, когда пришел Джованнино, разговор как-то не клеился. Мачеха, чтобы похвастать своей щедростью, велела принести полотно и муслин, часть которого уже была раскроена. Джованнино похвалил качество, осведомился о цене, а потом спросил у своей невесты:
— Кьярина, а поблагодарила ли ты нашу добрую матушку за чудесный подарок?
— Поблагодарила, — тихо сказала девушка, не отрывая глаз от работы.
— А теперь поблагодарю и я, дорогая мама, — сказал Джованнино своим обольстительным голосом. Донна Габриелла в упоенье обмахивалась своим веером. Потом ее позвали, и она вышла из комнаты. Тогда Кьярина шепотом, торопливо сказала Джованнино:
— Знаешь, это заклады из ломбарда.
— Да? Ну и что же? — ответил он с удивлением.
— Да это же невыкупленное имущество! — с ужасом воскликнула она.
— Понимаю. Ну и что из того?
Девушке сделалось в этот момент очень больно, но мачеха уже возвращалась, и она не посмела ничего добавить.
На следующий день весь палаццо говорил о щедрости донны Габриеллы, заказавшей Кьярине приданое, достойное дочери королевы. Но, смятенная и разочарованная, девушка всю ночь не могла сомкнуть глаз. Она кое-как заснула под утро и видела во сне, что надела какую-то странную сорочку из слез и юбку из крови и что над этим ужасно потешались донна Габриелла и Джованнино. Ей потребовалось много дней, чтобы преодолеть свои сомнения, но разочарование так и легло ей на сердце. Между тем она трудилась даже по вечерам, и стук ее швейной машинки отвлекал ее от некоторых назойливых мыслей. Иной раз она была так поглощена своей работой, что мачеха и Джованнино продолжали беседу без нее, и она этого даже не замечала. Он говорил с тучной дамой, которая жеманничала в своих капотах, подходивших скорее молоденькой девушке, с таким глубоким почтением, а когда говорила она, проявлял к ней столько внимания, что совершенно очаровал красную и надутую толстуху. Но всякий раз, когда Кьярина поднимала глаза, Джованнино снова начинал смотреть на свою невесту с такой нежностью, что она умирала от любви, говорил с ней так ласково, что она, покоренная, бросала работу, и машинка умолкала. Теперь они часто обсуждали, как они устроятся в своем будущем доме; Джованнино набрасывал план прекрасной спальни с большой блестящей медной кроватью, изготовленной Анджело Пеше по специальному заказу, со шкафом из красного дерева, украшенным резьбой, и с огромным зеркалом, чтобы удобно было в него глядеться.
84
Плод чрева твоего, Иисус (лат.).
85
Святая Мария (лат.).
86
Радуйся [Мария, дева] (лат.).