Страница 71 из 170
— Здесь нужно бы еще туалет из красного дерева с серым мрамором, — подсказывала с материнской заботливостью донна Габриелла.
— Ну, конечно, туалет и еще хорошую кушетку в ногах кровати, нынче это принято, — добавлял Джованнино.
Когда Кьярина слышала эти замечательные проекты, она, которая любила Джованнино с каждым днем все сильнее, погружалась в самые радужные мечты. День свадьбы означал для нее освобождение, естественное забвение тягостного прошлого, начало новой, ясной жизни вместе с любимым, в которой они оба, вдали от посторонних, подавали бы друг другу руку как в радости, так и в печали; с ним она чувствовала себя такой свободной, и так будет всю жизнь, пока их не разлучит физическая смерть, но и там, по ту сторону жизни, они должны соединиться вновь — она в это верила. О, хоть бы скорее наступил этот день, когда она вырвется из дома, в котором столько натерпелась, чтобы отправиться с мужем в их новый дом, где она окажется счастливейшей из женщин! Вот о чем мечтала невинная любящая девушка; но однажды вечером, когда Джованнино упомянул о том, что неплохо было бы повесить в спальне красивую картину с изображением мадонны, Кьярина прервала работу испросила:
— Ну, а гостиная?
— Какая гостиная? — удивленно вмешалась мачеха.
— Ну, гостиная, чтобы принять кого-нибудь, — сказала, почти дрожа, девушка.
— А разве вам недостаточно будет моей? Мне кажется, она неплоха; все обито желтой парчой, выглядит как новая. Да к тому же ко мне никто не приходит, вы сможете всегда ею распоряжаться.
— Ах так! — промолвила девушка и не нашлась, что сказать.
Исчезли навеки сладостные мечты о свободе, об уединении, развеянные самым жестоким образом. Джованнино, опустив глаза, молчал. Мачеха не собиралась покидать своего кресла. Девушка работала быстро, немного нервно, часто рвала нитку, ломала иглу. Когда Джованнино встал, чтобы уходить, она решительно поднялась и проводила его до дверей. Там она его задержала. Они были одни. Луна освещала площадку, лестницу, двор.
— Ты хорошо понял, что сказала мачеха? — спросила она его, играя задвижкой двери.
— А что? — промолвил он с досадой.
— Что нам не нужно гостиной. Так, значит, мы будем жить вместе с ней?
— Как будто.
— А почему?
— А потому, что у нас нет денег, девочка моя, — сказал он, легко проводя рукой по ее волосам.
Она уклонилась от его ласки.
— Так, выходит, нам придется жить ее милостыней?
— Какая там милостыня! Она же твоя мать; у нее есть деньги, и она не знает, куда их девать; ты у нее одна; она обязана тебя содержать.
— Ты должен был бы найти себе работу, Джованнино; содержать меня должен был бы ты. Я готова есть один хлеб, только бы он был от тебя, а не от нее, Джованнино.
— И я найду ее, девочка моя, непременно найду. Я буду искать работы, заработка. Пойми, сейчас это трудно сделать… Но я что-нибудь придумаю.
— Обещай мне, что найдешь, — сказала она с мольбой в голосе.
— Обещаю. Но сначала будет трудно. Нужно будет пожить здесь… все будет хорошо, ты увидишь…
— Но потом, хотя бы потом… Обещай мне еще раз, что после мы отсюда уедем, что не будем жить ее милостыней, — заклинала она его.
— Не говори этих гадких вещей. Ты всегда преувеличиваешь. Какая ты, право, странная. Когда нет денег, приходится быть благоразумным. Будь спокойна, я обещаю тебе сделать все, что ты захочешь.
Расстались они со смутным, неясным чувством. В столовой донна Габриелла не усидела в своем кресле и, стоя, нетерпеливо ожидала возвращения падчерицы.
— Долго же ты, — заметила она, немного нахмурив, брови.
— Простите, простите, — ответила Кьярина, разражаясь слезами.
И эти слезы, хоть и нашли выход, остались у нее на сердце. Он не могла смириться с мыслью, что ей придется жить у мачехи, есть хлеб, который та будет давать ей из милости; эту мысль она не могла вынести ни по отношению к себе, ни по отношению к Джованнино — это унижало гордость их будущей семьи. А между тем куда бы она нн ходила, она всюду слышала похвалы донне Габриелле — святой женщине, которая, справив падчерице приданое как какой-нибудь принцессе, готовила ей теперь великолепную комнату, уступая ей ни больше ни меньше, как свою гостиную из желто-золотой парчи. Все это было верно, но Кьярина была безутешна. Каждый вечер она с некоторой тревогой спрашивала у Джованнино, ходил ли он куда-нибудь, искал ли места. Он довольно туманно говорил ей о какой-то должности на железной дороге, но для этого нужно было иметь протекцию у главного директора; о каком-то конкурсе на место низшего служащего по городскому освещению с обмундированием от муниципалитета, но тут нужно было иметь ход к синдако и к советнику, занимавшемуся этими делами. Она как будто ненадолго успокаивалась, но потом понимала, что это несерьезно, что рассказывал он ей все это, только чтобы ввести ее в обман и успокоить. И тогда она принималась настаивать все тревожней, пока он с досадой не пожимал плечами. Но теперь он часто говорил о делах с мачехой; сначала он касался их с некоторой осторожностью, как будто речь шла о чем-то постороннем, и она отвечала ему неопределенно. Но затем она стала понемногу говорить с ним более ясно, рассказывать ему о вещах, касающихся темного и мрачного мира ломбардов. Кьярина слушала с удивлением, иной раз со страхом глядя на Джованнино, словно хотела убедиться, что это действительно он, а не другой разговаривает об этих мрачных предметах.
— Контора, — говорила донна Габриелла, когда хотела назвать ломбард.
— Контора, — вторил Джованнино, когда хотел назвать ломбард, и принимал при этом таинственно-сокрушенный вид.
Они не решались дать ему его истинное жестокое название. Но теперь они говорили о нем каждый вечер и подолгу, несмотря на страдальческое выражение, которое принимало лицо Кьярины всякий раз, как они возвращались к этой теме. Донна Габриелла жаловалась, что есть ведьмы, которые берут за то, чтобы отнести в ломбард вещи людей, которые стесняются делать это лично, слишком большую мзду — одну лиру с десяти.
— В конце концов какую работу выполняют эти мерзкие негодяйки? — прибавляла донна Габриелла, почти приходя в бешенство. — Они поджидают застенчивого бедняка, у которого не хватает духа зайти в контору, берут у него из рук, — самым вежливым образом, согласна, — часы и за эту услугу требуют, скажем, три лиры из тридцати!
— Это настоящая каморра[87], — соглашался Джованнино голосом, модуляции которого были необыкновенно притягательны.
— И нет от них никакого спасения, поймите, никакого спасения! — продолжала мачеха. — Подумать только, что и я с этого начала, с этого ремесла мелкой посредницы, избавляя стольких людей от стыда заходить в контору, но только я это всегда делала честно и брала всего пол-лиры с десяти. С божьей помощью и с покровительством святой девы, я делала такие дела, что прибыль получалась ничуть не меньше.
— Вы всегда были великой благодетельницей! — взволнованно восклицал Джованнино, глядя на нее с восхищением.
А Кьярину то и дело прохватывала дрожь, как будто она слушала невыносимые вещи; но потом у нее все мешалось в уме, она ничего больше не слышала, до нее доносилось лишь какое-то смутное жужжание голосов, и она испытывала боль, какую-то разлитую по всему телу, тупую, непрерывную боль. Однажды вечером, чтобы лучше объяснить Джованнино какие-то тонкости, донна Габриелла вышла за конторскими книгами. Жених и невеста остались наедине.
— Зачем ты это делаешь, Джованнино, зачем? — тревожно и растерянно спросила девушка.
— Все полезно знать, — спокойно ответил он, бросая папироску.
Она ничего не ответила. Он имел над ней бесконечную власть, сна преклонялась перед ним, как перед божеством, но таким, которое могло заставить ее и смеяться и плакать. Она страдала за него, но не смела ничего возразить, покорная, укрощенная. Весь вечер, склонившись над толстыми грязными книгами, донна Габриелла и Джованнино изучали жестокий механизм, благодаря которому ссужающий может не беспокоиться за свои деньги, отданные под действительно жестокие проценты, и в конечном счете обычно конфискует вещь, в три раза превышающую стоимостью отпущенную под нее ссуду, тот жестокий механизм, благодаря которому заложивший почти никогда не бывает в состоянии выкупить свое добро.
87
Каморра — тайная организация на юге Италии, занимавшаяся грабежом, шантажом и убийством лиц, неугодных власть имущим.