Страница 69 из 170
— Хорошо, скажите ей, что я иду.
Машинально Кьярина прикоснулась к четкам, поцеловала маленькую выцветшую фотографию своей матери, которая стояла у нее на столике, посмотрелась, ничего не видя, в зеркало и направилась в гостиную. Донна Габриелла, одетая в белый кружевной пеньюар, который она купила у горничной герцогини де Эпископи, сидела на большом диване в гостиной, обитой желтой парчой. В этом белом капоте она выглядела чудовищно толстой, а белизна его особенно оттеняла кирпичный цвет ее грузных щек. У донны Габриеллы в ушах было два великолепных солитера, а на толстых, красных, как будто распухших руках сверкали и переливались браслеты и украшенные каменьями кольца. На груди, среди кружев, виднелась массивная золотая цепочка, а веер, которым она методично обмахивалась, никак не мог согнать яркую краску с мясистого лица. Глаза у донны Габриеллы сверкали.
Скромно одетый, но полный природного изящества, с красивыми светло-русыми кудрями, бледный, но спокойный, сидел на желтом креслице Джованнино Аффаитати. Оба, по-видимому, были настроены мирно и с удовлетворением смотрели на Кьярину, которая нерешительно вошла в комнату, ни на кого не глядя и только чувствуя, как шибко бьется у нее сердце.
— Подойди-ка сюда, дорогая Кьярина, — сказала донна Габриелла с непривычной мягкостью.
Снова, сама не зная почему, Кьярина почувствовала, что ее охватывает ужас, и задрожала. Но Джованнино улыбнулся и тоже предложил ей приблизиться.
— Подойди-ка сюда, дорогая Кьярина, — повторила нежным голосом мачеха.
Девушка молча повиновалась. Белую тонкую дрожащую руку взяли толстые, словно распухшие, красные руки мачехи.
— Мне хочется, чтобы ты была довольна, — медленно произнесла донна Габриелла, — так как уж на это, видно, воля божья, а дон Джованнино кажется мне порядочным молодым человеком. Я с тобой обойдусь лучше, чем могла бы обойтись иная мать. С божьей помощью, вы в свое время поженитесь. Поцелуй меня.
Мачеха своими толстыми губами чмокнула девушку в нежную щеку. Кьярина в ответ тоже прикоснулась к ней губами, но они остались недвижны. Горячие безмолвные слезы вырвались у нее и покатились по лицу, по шее, на платье. Джованнино спокойно и блаженно глядел на свою невесту.
— Скажи мне: «Мама», — расчувствовалась донна Габриелла.
Но Кьярина ничего не ответила и только продолжала тихо плакать.
— Скажи мне: «Мама», — повторила мачеха кротко, почти слезливо.
— Мама, мама! — вскричала девушка и безнадежно зарыдала.
Оповестила об этом событии всех соседей во дворце Сантобуоно на площади Святых апостолов и в переулке делле Граделле, конечно, ханжа Карминелла. Но несмотря на то что, рассказывая о нем, она поджимала свои и без того тонкие фиолетовые губы, бросала косые и фальшивые взгляды, саркастически шипела и по временам коварно и многозначительно умолкала, сочувствие влюбленным было всеобщим. Добрые люди, постоянно видя перед собой эту непобедимую и несчастную любовь, смягчались сердцем и испытывали к Кьярине и ее возлюбленному величайшую жалость.
— Святое решение приняла донна Габриелла! — воскликнула добродушная толстуха донна Пеппина Ранаудо, покупая на площадке лестницы корзину рыбы для консервов, известных в Неаполе под названием «перкоката».
— Никто не свят перед богом, — возразила ханжа, перекрестилась и отошла.
Но с кем бы она ни говорила, ни ее намеки, ни свистящий тон ее озлобленного голоса не могли повлиять на собеседника: всюду ей приходилось видеть, как радовало людей предстоящее счастливое событие.
— Послушайте, Кармине, — ответила ей донна Орсолина, которой теперь было совсем невмоготу от беременности, от жары, от безденежья, от того, что она не могла работать, — послушайте, я должна сказать вам, что искренне рада за нее, ну, прямо, как если бы это была моя родная дочь. Брак, конечно, рабство, ничего не скажешь, но всем нам приходится его терпеть.
— Не всем, не всем, — сурово отвечала ханжа.
— Да, такая уж это история, — примирительно сказала донна Орсолина, которой важно было со всеми ладить, — иной раз… ничего не попишешь…
Даже сестры преподавателя, старые девы с четвертого этажа, из-за окон своих балконов выразили Кьярине свое удовлетворение веселой улыбкой. Ей оставалось только опускать голову и краснеть: теперь все, кто встречался с ней на лестнице, на дворе, на улице, разделяли ее радость, оживленно приветствовали ее, с таинственным видом сулили ей счастье, жали руки, обнимали ее и спрашивали, когда же будут раздавать конфеты. Дон Винченцо и донна Элиза Манетта как-то раз в подворотне, пропустив мачеху вперед, остановили девушку и принялись рассказывать, все время перебивая друг друга и говоря друг другу старомодные нежности, какая свадьба была у них, двух старых людей, и в их устах она выглядела совершенной идиллией. Даже кучер княгини ди Сантобуоно в один прекрасный день салютовал ей, словно шпагой, своим хлыстом и с видом галантного кавалера в самых любезных выражениях предложил воспользоваться услугами его самого и его кареты, чтобы в день свадьбы отвезти ее с женихом в церковь и в муниципалитет. Даже жуликоватый ризничий церкви Святых апостолов как-то в воскресенье, стоя на пороге своей церкви, сказал Кьярине, что без ведома ее попросил служить три дня подряд молебен, чтобы разрешение мачехи принесло ей счастье и она снискала милость божью. Даже прачка с переулка делле Граделле как-то утром, увидев Кьярину на балкончике, со всей силой прижала утюг к дымящемуся пластрону рубашки и весело воскликнула:
— Любовь! Любовь!
Кьярина всюду чувствовала этот всеобщий прилив нежности и, тронутая, склоняла голову, чтобы не выдать своего волнения. На душе у нее было радостно и смутно, но победить в себе какое-то чувство недоверия она не могла, и это отравляло ее счастливое настроение. А между тем она отныне должна была испытывать одну лишь радость. Джованнино Аффаитати на положении официального жениха мог писать ей, когда ему вздумается, и получать от нее ответы; он навещал ее вечером по четвергам и по воскресеньям и оставался по три-четыре часа. Когда девушка выходила из дому, она его предупреждала, и он оказывался в этот момент, как бы случайно, на улице, присоединялся к двум женщинам и шел с ними вместе, не вызывая ни малейшего замечания со стороны донны Габриеллы. Если обе дамы отправлялись в театр, он был их непременным кавалером, носил их бинокль, помогал снимать шали и накидки, скромно держась в глубине ложи. Правда, все беседы влюбленных происходили в присутствии донны Габриеллы, не спускавшей с них глаз; но таковы уж обычаи в Неаполе, и никто не думал на это жаловаться. Какая важность, тут она или нет! Они сидели в столовой за овальным столом, посредине стояла лампа с широким абажуром. Кьярина прилежно вязала свои кружева, хотя бы уж для того, чтобы скрыть нервическую дрожь рук; донна Габриелла то в розовом, то в голубом пеньюаре, увешанная золотом и драгоценностями, махала большим черным веером, сверкавшим серебряными блестками, а Джованнино крутил папироски, которые он потом медленно молча выкуривал. Это были в самом деле чудесные вечера. В такие часы у Кьярины исчезало чувство горького недоверия, портившего всю ее радость; взгляд Джованнино окутывал ее нежностью, речи Джованнино, время от времени нарушавшего молчание, ласкали ее, как любовный вздох; когда он начинал говорить своим тихим, обольстительным голосом, она невольно прерывала работу, руки ее замирали, а кровь горячей волной заливала ей щеки. Мачеха с того самого дня, как дала свое согласие, продолжала оставаться непривычно любезной, но непрерывно любезной. Казалось, будто Джованнино каким-то волшебством развеял глубокую ненависть и воспоминание об обидах, которые вооружали их одну против другой, а обаянием своим победил как жестокое сердце мачехи, так и гордость Кьярины. В те дни, когда Джованнино не разрешалось их посещать и обе женщины проводили вечер вместе, девушка всегда чувствовала какое-то напряжение, а донна Габриелла зевала, забывая про веер, которым она всегда обмахивалась, чтобы выставить напоказ свои драгоценности. В определенный час с площади Святых апостолов доносился тихий и нежный свист. Кьярина вздрагивала.