Страница 52 из 170
Но тут один из моих друзей прервал его слова: он охватил голову мальчика обеими руками и прижал ее к своей груди с жалостью и нежностью настоящего отца.
V
На рассвете, еще прежде чем заиграли зорю, нас разбудили шум проливного дождя и страшный удар грома. Я первый высунул голову из палатки. Снаружи в лагере, кроме часовых, не было видно ни единой души, но почти все солдаты уже проснулись: при каждой вспышке молнии со всех концов лагеря доносилось громко «бррр» (таким рычанием в кукольном театре обычно встречают и провожают черта), а при каждом ударе грома раздавался другой, шумный и протяжный крик, подражавший его раскатам.
Вскоре заиграли зорю, комендант лагеря созвал дежурных офицеров и сообщил им, что через три часа мы снова двинемся в путь. Услышав этот приказ, я сразу же подумал о Карлуччо. Я еще не успел серьезно подумать, что же в конце концов мы будем делать с этим мальчиком. «Сын полка!» Легко произнести эти два прекрасных слова, по имеем ли мы право задерживать ребенка вдали от дома? И кто возьмет на себя такую ответственность?
Я переговорил об этом с товарищами, и мы решили, что нужно принять необходимые меры для возвращения Карлуччо домой: написать синдако Падуи и сдать мальчика властям ближайшей деревни.
Это было печальное решение, но делать было нечего. Я сам вызвался написать в Падую и написал; но взять на себя другое поручение, а именно отвести Карлуччо в ближайшую деревню и сдать его там на попечение властям, решительно отказался. Пусть об этом позаботятся другие, подумал я, а я свое сделал. И я начал просить товарищей одного за другим выполнить то, что еще оставалось выполнить.
— Но с какой стати именно я? — спрашивал меня каждый.
— А почему же я? — возражал я в свою очередь.
— Ну, значит мы оба не хотим этого делать. — И на этом разговор кончался.
Я вернулся в свою палатку расстроенный, позвал Карлуччо и сказал ему:
— Пройдемся-ка вместе со мной до соседней деревни, это всего несколько шагов отсюда.
У него сразу мелькнуло подозрение, он помрачнел и внимательно посмотрел на меня. Я не сумел скрыть свое намерение (его легко было угадать и по моему лицу и голосу), поэтому отвернулся в другую сторону и сделал вид, что ищу что-то в моем саквояже.
— Вы хотите отправить меня домой! — крикнул вдруг Карлуччо; потом отчаянно зарыдал, бросился на колени к моим ногам и, то с мольбой протягивая ко мне руки, то цепляясь за мой мундир, начал страстно просить меня:
— Нет, нет, синьор офицер, не отсылайте меня домой, ради бога, ради бога! Я не могу вернуться домой, я лучше умру; оставьте меня здесь, заставляйте меня делать все что хотите. Я буду делать все, я сам заработаю себе на хлеб, но ради бога, синьор офицер, не отсылайте меня домой!
Я чувствовал, что сердце у меня разрывается; я помолчал, а потом ответил ему:
— Нет, будь покоен, Карлуччо, не плачь, не бойся, мы не отошлем тебя домой. Ты останешься с нами, мы будем тебя очень любить, я обещаю тебе… Верь мне, вытри глаза, и не будем больше говорить об этом.
И Карлуччо успокоился.
— Я не способен совершать насилие, — сказал я сам себе, выходя из палатки. — Остается теперь только ожидать ответа из Падуи, а там… там уж увидим, что нам делать дальше.
VI
Два дня спустя мы стали лагерем недалеко от Местре, где и простояли почти целый месяц, до самого перемирия, иными словами, до тех пор, пока не вернулись обратно в Феррару. Из Падуи мы не получили никакого ответа ни сразу, ни после, и Карлуччо оставался в полку.
С первых же дней я позаботился о том, чтобы обновить его гардероб, так как его платье, уже и раньше заштопанное во многих местах, после первых же переходов окончательно пришло в негодность и стало буквально разваливаться на куски.
Мы достали ему соломенную шляпу, курточку и холщовые штанишки, красивый красный галстук и пару башмаков как раз по его маленьким ножкам.
Как обрадовался всему этому бедный мальчик! Когда мы разложили перед ним вещи, он, казалось, не мог поверить собственным глазам: он весь покраснел, смущенно отвернулся, словно боясь, что мы подшучиваем над ним; несколько раз сделал такое движение, как будто отталкивал от себя этот неожиданный подарок, и долго стоял, опустив голову и упорно глядя в землю. Но когда он увидел, что нас начинает даже немного огорчать такое недоверие и что мы делаем вид, будто собираемся уходить, говоря: «Ну что ж, оденем тогда другого мальчика», он поднял голову, шагнул вперед и жалобно воскликнул: «Нет, нет!» Но сейчас же устыдился этих слов, снова опустил голову и продолжал стоять, не поднимая глаз, наполнившихся слезами. Когда же потом он надел новое платье, то вначале чувствовал себя в нем так неловко, что не мог ни ходить, ни двигать руками, ни разговаривать.
— Черт возьми, Карлуччо, — говорили ему солдаты, торжественно расступаясь, когда он робко проходил между ними, — черт возьми, какая роскошь!
Он страшно краснел и убегал.
Но прошло немногим больше недели, и Карлуччо сделался живым и веселым, как маленький барабанщик; он стал другом всех солдат нашей роты и большей части солдат других рот и всех офицеров полка и начал вести жизнь чрезвычайно деятельную и полезную как для себя, так и для других.
Он спал в нашей палатке. Утром, при первой дроби барабанов, он вскакивал и исчезал. Не успевали мы проснуться, как он уже возвращался с батальонной кухни, неся нам кофе, ром или вино.
— Синьор офицер, — говорил он почтительно, — пора…
— Что пора? — ворчали мы сердитым хриплым голосом, протирая глаза.
— Пора вставать, синьор офицер.
— Ах, это ты, Карлуччо, доброе утро!
Мы пожимали ему руку, и это сразу приводило его в хорошее настроение на весь день.
Он отнимал работу у наших денщиков, хотел сам чистить нашу одежду, до блеска начищать пуговицы, сабли и сапоги, стирать рубашки и платки; он хотел все делать сам и робко просил то одного, то другого солдата оказать ему удовольствие и дать что-нибудь делать: он с радостью возьмется за все, постарается выполнить все очень хорошо, ему надо учиться, надо научиться все делать, он хочет всему научиться. Иногда мы вынуждены были отбирать у него ту или иную вещь, говоря ему даже с некоторой строгостью: «Делай то, что тебе велено, а не больше». Нам приходилось напускать на себя строгий вид, потому что, по совести, не могли же мы позволить ему на самом деле стать нашим слугой. Разве для этого мы взяли его с собой?
Он ужасно боялся, что со временем надоест нам, хотя мы осыпали его ласками, окружали заботой и всегда были с ним приветливы; он думал, что если не будет работать, то в конце концов окажется для нас ненужной обузой, и поэтому изо всех сил старался показать, что он на что-то годен или по крайней мере готов охотно все делать. Этот страх нападал на него по временам и мучил его. Иногда, сидя вместе с нами за едой, прямо на земле, вокруг разостланной на траве скатерти, он вдруг замечал, что кто-нибудь смотрит на него, начинал конфузиться, краснел, опускал глаза, брал еду крохотными кусочками и, если бы мы не наполняли ему стакан, то сам он никак не решился бы сделать это и так бы и съел весь обед всухомятку. Иногда в палатке, уже засыпая, Карлуччо вдруг пугался, что он занимает слишком много места и что под ним слишком много соломы; тогда он поднимался, подвигал солому к нам, оставляя себе только самую малую толику, и потом съеживался и прижимался к самому полотнищу палатки, рискуя простудиться холодными ночами. От меня не ускользала ни одна из этих мелочей, так же как ни одна из его мыслей, и я всегда спешил рассеять его смущение, весело обращаясь к нему со словами: «Ну, как дела, Карлуччо?» или ущипнув его за щеку, что должно было означать: «Живи спокойно, ты под моим покровительством», и тогда он сейчас же снова успокаивался.
Ах, какую грусть и жалость пробуждала во мне его застенчивость! «Бедный Карлуччо! — размышлял я, когда свет в палатке еще горел и я видел, как тихо и безмятежно спит мальчик, покрытый моей шинелью, в солдатском берете, наполовину закрывавшем ему лицо. — Бедный Карлуччо, только потому, что у тебя нет больше матери, ты думаешь, что остался одни на свете, и не представляешь себе, что кто-нибудь может тебя любить! Нет, Карлуччо, для мальчиков, у которых нет ни матери, ни отца, существуют солдаты; правда, у них в сумке мало хлеба, но зато сердце — настоящая сокровищница добрых чувств, и они щедро раздают и то и другое тем, кто нуждается. Спи спокойно, Карлуччо, и пусть тебе снится твоя мать; помни, она смотрит на тебя оттуда, свыше, и радуется, видя тебя с нами, так как знает, что под нашими грубыми шинелями бьются сердца такие же горячие, как и ее сердце».