Страница 49 из 170
В толпе я не видел ни одного лица, которое не было бы преображено волнением: расширенные глаза горели, по бледным щекам текли слезы, губы дрожали; и в каждом движении, в каждом крике было что-то судорожное и лихорадочное, что проникало в самое сердце и с головы до ног пронизывало дрожью; много раз хотел я ответить на приветствия, и благословения толпы, но не мог произнести ни слова.
Все дома были украшены флагами, в каждом окне, на каждом балконе теснились люди, давя друг друга; задние стояли на стульях, опираясь руками на плечи передних, и так сильно прижимали их к перилам, что, казалось, прутья впивались им прямо в тело; одни, приветствуя нас, махали платками, другие рукой, третьи бросали цветы; все вытягивали шеи, широко раскрывали рты и непрерывно кричали, как птенцы в гнезде при виде матери.
Мальчики на материнских руках тоже протягивали к нам ручонки и время от времени тоже пытались кричать, но слабые голоса их терялись в оглушительном гуле толпы. На всех перекрестках, на порогах всех мастерских и лавок толпились люди. Я видел, как многие из наших славных рабочих, сунув сигару своему сынишке, указывали ему на кого-нибудь из солдат и подталкивали вперед. Я видел, как многие милые женщины протягивали детей офицерам, чтобы те их поцеловали, как будто эти поцелуи были благословением неба. Я видел, как многие дряхлые старики прижимали к своей груди правую руку солдата и держали ее так крепко, как будто не могли с ней расстаться.
Ошеломленные таким множеством столь пылких проявлений признательности и любви, бедные молодые солдаты и смеялись и плакали одновременно и не находили слов благодарности, а если и находили, то все равно не имели возможности их высказать и умудрялись только дать понять жестами: «Довольно! Довольно! Мы не заслуживаем всего этого, сердце не в силах это выдержать».
По мере того как мы продвигались к воротам, через которые должны были выйти из Падуи, толпа мало-помалу редела, и солдаты медленно стали снова строиться в ряды.
Наш путь лежал через ворота, которые падуанцы называют Портелло. До самого конца нас сопровождало множество горожан; это были по большей части синьоры, которые шли среди нас под руку с солдатами, увлеченные живой, шумной, быстрой, поминутно прерываемой беседой: вслед за пылом первого восторга, который мог проявить себя только слезами и восклицаниями, все ощутили насущную потребность излиться в словах, расспросить о тысяче вещей, ответить на тысячу вопросов, поминутно замолкая, чтобы хорошенько взглянуть друг другу в лицо с улыбкой, которая как бы говорила: «А ведь я действительно иду под руку с итальянским солдатом», «А ведь мы действительно среди наших милых падуанцев», а затем стиснуть соседу руку и еще крепче прижать к себе его локоть, что должно было означать: «Ты здесь; я чувствую, что ты здесь, и теперь я тебя не выпущу».
За те полчаса, в течение которых мы прошли через город, уже успела завязаться не одна дружба, уже было дано много обещаний писать друг другу и встретиться по возвращении, было назначено много свиданий и занесено в записные книжки много имен и адресов.
— Вы напишете мне первый?
— Да, первый.
— Как только придете в лагерь?
— Как только придем в лагерь.
— Вы мне это обещаете?
— Обещаю.
И снова они стискивали друг другу руку и еще крепче прижимали к себе локоть соседа.
Чем ближе полк продвигался к воротам, тем горячее и громче звучали слова, жесты становились все взволнованней и выражение лиц все оживленней; вновь послышались крики «Эввива!» и восклицания, которые уже было затихли, и ряды солдат начали расстраиваться. Таким образом мы достигли ворот, где большая часть толпы остановилась.
Но тут опять, представьте себе, поднялись беспорядок и крик, не поддающиеся никакому описанию; снова все стали обниматься и целоваться, вырываясь из объятий одного, чтобы броситься в объятия другого, а потом и третьего и так далее, сызнова обмениваясь пожеланиями, приветствиями и благословениями.
Наконец полк оказался за городскими воротами и выстроился в походном порядке: колонна по два с левой и колонна по два с правой стороны дороги. В течение некоторого времени солдаты порой еще оборачивались назад, к воротам, где продолжала стоять толпа, машущая платками и посылающая последние громкие крики прощания; но мало-помалу наступили сумерки, толпу уже нельзя было различить, крики умолкли, солдаты заняли свои места в шеренгах, и офицеры, которые до того шли по нескольку человек вместе, вернулись к своим подразделениям.
Мы были в пути уже много часов; люди успели устать еще до прибытия в Падую и тащились медленно и в беспорядке. Но выйдя из города, все чувствовали себя так, как будто только что выступили из лагеря после долгого отдыха. Солдаты держались прямо, двигались легко и быстро; ряды были сомкнуты, и со всех сторон слышалась веселая болтовня: ведь столько надо было рассказать друг другу!
III
Стало совсем темно, и зажглись фонари. Свет снова привлек мои мысли, которые до тех пор все еще оставались в Падуе, к тому, что меня окружало в действительности, и я осмотрелся кругом широко раскрытыми глазами: так бывает, когда просыпаешься в комнате гостиницы и не можешь сразу вспомнить: ни где ты, ни как ты тут оказался. При свете фонаря я увидел двух мальчуганов, которых вели за руки двое солдат. Я обернулся в другую сторону и заметил еще одного мальчика, повернулся — еще два, и постепенно обнаружил, что их было много. Все они шли, держась за руку какого-нибудь солдата, тихо разговаривая с ним и стараясь, по возможности, оставаться в тени, чтобы их не увидели офицеры, которые, кто его знает, могут еще отослать домой, и притом немедленно, ибо в такой поздний час не следует находиться так далеко от дома и заставлять беспокоиться своих близких.
Большая часть этих мальчиков, судя по их одежде, была из бедняков, но я заметил среди них немало детей и более состоятельных родителей; я видел это и по их лицам, и по скромным манерам, и по чистому платью.
Через каждые десять или двенадцать шагов кто-нибудь из них останавливался и после долгих рукопожатий и приветливых поклонов возвращался обратно. Невозможно выразить, какая нежность, какая сердечность и какая кроткая печаль чувствовались в этом расставании. А прибавьте еще к этому своеобразное мягкое падуанское произношение, особенно подходящее для выражения нежных чувств; прибавьте недавно пережитое глубокое волнение, и ночь, и молчание, воцарившееся в наших рядах… Словом, все, что говорили эти мальчуганы, трогало меня до глубины души. У меня до сих пор стоит перед глазами один из них: прощаясь и кланяясь окружавшим его солдатам, он восклицал своим нежным и дрожащим голоском, который шел из самого сердца: «Бог да спасет вас, всех, всех!»
«Благодарю тебя, милый, — сказал я про себя. — Пусть тебе самому бог да пошлет все самое лучшее: пусть никогда не придется тебе лишиться матери, пусть каждый день твоей жизни будет полон такой же радостью, как та, которая в этот вечер согревает мою душу. Прощай, прощай!»
Постепенно все эти мальчики дернулись домой: сначала самые маленькие и самые робкие, потом и старшие; в солдатских рядах наступила глубокая тишина, прерываемая только звуком усталых и тяжелых шагов и монотонным позвякиванием штыков о тесаки. Люди начали засыпать на ходу и шли, пошатываясь то в одну, то в другую сторону, неожиданно сталкиваясь друг с другом, как пьяницы, бредущие под руку. Я и сам дремал и шатался больше всех.
Вдруг кто-то толкнул меня. Я обернулся — это был мальчик.
— Кто ты? — спросил я его полусонным голосом и остановился. Он ответил не сразу, потому что, как и я, задремал.
— Карлуччо, — сказал он наконец тихо и робко.
— Откуда ты?
— Из Падуи.
— А куда ты идешь?
— Я иду вместе с солдатами.
— Вместе с солдатами! А знаешь ли ты, куда идут солдаты?
Мальчик не отвечал. Тогда я строго заявил ему:
— Возвращайся домой, слышишь, возвращайся домой; ты и так уже зашел слишком далеко. Ведь твои родители должны страшно беспокоиться в такой поздний час. Послушайся меня и возвращайся домой.