Страница 47 из 170
Это было для нас настоящим горем… К счастью, важное и неожиданное событие утешило нас.
В тот самый вечер, когда мы стояли вокруг нашего милого Мальетти, а он, грустно листая свои провиантские ведомости, называл каждому сумму его задолженности, из дивизии пришла депеша с приказом о немедленной переброске бригады в Северную Италию. Это было первое дуновение ветра войны[67]. Все это почувствовали и встретили известие радостными криками. А мы, семеро, как один человек побежали на телеграф и отправили громогласные телеграммы нашим семьям. Вечером в нашей уже знаменитой квартире был задан пир, достойный Сарданапала. Мы пили в честь прекрасной Сицилии остатки той марсалы, которую успели спасти от злодейских соломинок наших семерых пьяниц.
Два дня спустя, прекрасным апрельским утром, бригада грузилась на большой военный транспорт.
Погрузка бригады — зрелище, полное поэзии. Лодки, переполненные солдатами, ощетинившиеся сверкающими ружейными стволами, теснились вокруг дымящей громады и казались каким-то античным флотом, который осаждает одинокую крепость, подожженную своими защитниками. Посадка кончилась. Мы встали лицом к прекрасным берегам, где тысячи платочков посылали нам прощальный привет. Все были празднично настроены. Солдат из Пьемонта думал: «Наконец-то я увижу мои Альпы». Неаполитанец говорил: «Поклонюсь моему Везувию, когда будем проходить мимо». Генуэзец радовался тому, что высаживаться будут, вероятно, в его Блистательной Генуе[68], а ломбардец размышлял: «Дорога на фронт проходит через мой край». Лишь сицилийцы задумчиво смотрели на свои красивые горы, которые, может быть, им никогда не придется увидеть вновь.
У всех на сердце было неспокойно. Мы шли на войну, то есть — в неизвестность. Что ждало нас впереди? Слава? Позор? Повышение в чине? Ампутация руки? Орден? Или пуля в лоб на поле битвы?
Но и в эту минуту все семеро были вместе и глядели на Сицилию с чувством легкой грусти. Боччетти прижимал к глазам платочек, делая вид, что оплакивает свою девяносто девятую графиню. Пианист посылал последнее прости небесам, которые он в течение пяти месяцев осчастливливал своими божественными мелодиями. Мальетти тоже печально смотрел на стены того города, где он с таким благородным рвением пытался навести серьезную экономию. Добродушный Мадзони меланхолично и нежно созерцал город, где он так обжирался, напивался и морочил голову своим друзьям.
Только Каваньетти, который два дня тому назад проиграл в карты семьдесят пять лир, стоял поодаль, облокотившись о поручни, скорее сердитый, чем печальный. «Что с тобой, Каваньетти? — спросил я, подходя к нему. — Грустишь о Сицилии?» — «Что ты! — сказал он, пристально глядя на город. — Я грущу о проигранных там семидесяти пяти циклопах».
Потом он сразу встрепенулся, зажег сигару восьмью спичками, напустил на себя свой привычный вид богача-миллионера и большими шагами начал расхаживать по палубе парохода, который величественно разрезал волны, неся груз оружия и надежд.
Сын полка
I
Пока у детей, у мальчиков и девочек, не успели еще проявиться явные различия в характере и во внешности, у них одни и те же игрушки и развлечения. Но в дальнейшем, в то время как девочки продолжают сохранять мягкость и нежность детских форм, а у мальчиков уже пробиваются черты будущего мужчины, эта общность мало-помалу нарушается. Один пол начинает интересоваться и окончательно увлекается куклами, другой — ружьями, трубами и барабанами. Вместе с любовью к оружию возникает у мальчиков и любовь к солдатам; у некоторых это чувство оказывается неглубоким и быстро проходит, у других оно страшно сильно, непреодолимо и прочно.
В этом расхождении и проявляется прежде и заметнее всего природа обеих половин человечества: женщина ищет и любит все, что означает мир, слабость или любовь; мужчина страстно тянется к силе, мужеству и славе. Наше первое чувство, не считая привязанности к членам семьи, наш первый восторженный трепет сердца мы отдаем солдату. Первое, что мы малюем на стенах школы и на обложках книг, — это солдатики. Первые люди, вслед которым мы оборачиваемся на улице, — это солдаты; мы останавливаемся, чтобы рассмотреть их как следует, и заставляем останавливаться тех, кто нас ведет за руку. Первый сольдо, который нам дарят, идет на покупку раскрашенной картинки с изображением солдата. И все то, что является принадлежностью военного: оружие, форма, галуны, плюмажи, темляки, перевязи, — все это становится предметом наших самых страстных желаний и самых заветных надежд. Это чувство так прочно укореняется у нас в сердце, что ценой любых жертв и вопреки любым препятствиям, но… «дайте только нам достигнуть положенного возраста, и мы завербуемся в солдаты; да, в солдаты, в солдаты, несмотря ни на что на свете!» Пусть плачет мама, пусть отец говорит тем страшным голосом, который он приберегает для выговоров за самые дерзкие шалости, — все равно дело решенное: в солдаты!
Потом начинается увлечение оружием: разыскивая его, мы шарим повсюду и переворачиваем все в доме, так что не остается ни одной трости, палки, отломанной ножки стола, которые не подвергались бы обработке перочинным ножом, чтобы отслужить долгую или короткую службу в роли шпаги, тесака, а то и ружья. Кто из нас не проводил целых часов верхом на стуле, прижавшись грудью к его спинке, колотя по нему ногами, словно пришпоривая коня, размахивая в воздухе гранатой и произнося слова тем особенным, медленным, низким, торжественным голосом, каким говорит генерал, командующий дивизией? Кто не помнит первую саблю, подаренную дядей, или крестным отцом, или офицером в отставке, старым другом дома, в день именин или в награду за школьные успехи? Вы понимаете, конечно, что я говорю не о деревянной, оклеенной серебряной бумагой игрушке, которой не испугается даже муха, а о настоящей сабле, настоящем клинке, таком, каким рубят на войне… Ах, первая сабля, какое это счастье!
А помните ли вы те прекрасные весенние утра (такие утра, как говорит Джусти[69], освобождают волю от власти книг), когда ногам так и хочется пробежаться, а ты сидишь за столом, зеваешь и клюешь носом над переводом басни Федра[70], и вдруг на улице неожиданно раздается грохот барабанов и звуки труб… К черту тогда и тетрадки и книжки, и вот ты уже летишь сломя голову вниз по лестнице, и дальше, вслед за солдатами, до самого плаца и, как зачарованный, смотришь на быстрое мелькание штыков, которые молниями взлетают над батальонами, слушаешь громкое и долгое «ура» атаки, невольно сжимаешь свои маленькие кулачонки, ну тебя словно удваиваются силы. Кто же не помнит этих чудесных утренних часов? Правда, вернувшись домой, приходится выдерживать грозный взгляд отца, а то и еще того хуже, но возможность сказать: «Мы были на плацу», — ах, это так смягчает укоры совести и служит оправданием, на которое вполне можно сослаться, на которое ты и ссылаешься, не чувствуя ни унижения, ни страха.
А первый солдат, с которым, непрерывно вертясь вокруг него, тебе удается завести дружбу, — разве его можно забыть? Кто не помнит того утра, когда впервые, на плацу или во время стрельб, ты удостоился чести сбегать за водой к ближайшему фонтану с настоящей солдатской манеркой в руках? С какой осторожностью ты нес ее, полную до краев, боясь споткнуться при малейшем неверном движении; и ты действительно не пролил ни капли, — таким вниманием были полны твои глаза, так были напряжены твои руки, все твое существо, так старался ты достойно выполнить столь почетное поручение! А потом тебя видели на прогулке с капралом, ну, например, берсальеров![71] Да это такое счастье, что когда я вспоминаю о нем, то хотел бы снова стать ребенком, чтобы, уже будучи взрослым, еще раз испытать прежнее чувство, каким бы это ни показалось мальчишеством! А вечером, возвращаясь домой, провожаешь, бывало, своего капрала до самых дверей казармы, желаешь ему (а он тебе) доброй ночи и уславливаешься о встрече назавтра нарочно погромче, чтобы слышали другие окружающие тебя мальчики. А на следующий день ты совершаешь с ним чудесную прогулку за город, и когда вы оказываетесь в каком-нибудь уединенном месте, ты просишь друга, чтобы он показал тебе свой тесак. Он отвечает, что это запрещено, но ты продолжаешь просить… «Нет», — говорит он. А ты: «Ну, пожалуйста, сделай мне удовольствие, славный, хороший, ну на одну секунду, только на одну секунду». И вот бедный капрал, оглянувшись кругом, с таинственным видом вытаскивает тесак из ножен; при виде этого чудесного обнаженного сверкающего клинка дрожь пробегает у тебя по жилам, ты легонько касаешься острия пальцем и спрашиваешь, отточено ли оно и можно ли одним его ударом убить человека?
67
Имеется в виду австро-прусская война 1866 года, в которой Италия выступала на стороне Пруссии.
68
Блистательная Генуя — официальное наименование средневековой Генуэзской республики в дипломатических документах.
69
Джусти Джузеппе (1809–1850) — итальянский поэт.
70
Федр — римский баснописец I века н. э.
71
Барсальеры — стрелковые части итальянской армии.