Страница 46 из 170
Боже мой, как мы смеялись над выходками нашего чудака Боччетти! В два часа ночи, возвращаясь домой по узким и темным, как катакомбы, улицам, Боччетти, — и только он, — видел за каждыми жалюзи мерцающий огонек, который означал: «Боччетти, муж вернулся, не приходи», или: «Завтра, в это же время». Каваньетти и в темноте разыгрывал роль богача, бросая собакам пригоршни медных монет. Пианист безжалостно распевал свои романсы, добиваясь, по-видимому, чтобы его подстрелили из какого-нибудь окна.
Ночные экскурсии происходили главным образом после больших обедов, так как порой мы задавали обеды, не предусмотренные «предварительной сметой» Мальетти, приглашая по полдюжины гостей зараз. Мы не могли писать на пригласительных билетах, как в «La vie de Bohème»[56]: «Il y aura des assiettes»[57], но изощрялись в том же роде. Зажигали целую иллюминацию из огарков, расставляя их на комодах в вазочках из-под цветов и в салатных корзинках, а палки и метлы развешивали по стенам в виде военных трофеев. Пришедшие последними, как древние римляне, располагались на кроватях[58], пили вино из кофейных чашек без ручек и утирали губы газетами. Некоторые устраивали себе отдельный маленький столик из патронного ящика, поставленного стоймя. Другие, ни слова не говоря, шли прямо в кухню и там выскребали кастрюли. Все говорили зараз. Часто у нас под окнами собирались также бродячие музыканты и оживляли наш обед, распевая: «Будь я воробышком, мама». Солдаты на кухне вопили и награждали друг друга подзатыльниками, соревнуясь в расхищении нашего добра. Стоял такой шум, что мы не услыхали бы и ружейного выстрела. Фанфарон Каваньетти ловил короткие минуты затишья, чтобы убедить взволнованную толпу, теснившуюся под окнами, что у нас происходит лукулловское пиршество. «Эй, вы там, — кричал он, — осторожно с иоганнисбергом!»[59] или «Боччетти, эй, Боччетти, передай мне фазана с трюфелями!» Разговоры мало-помалу сменялись хорами из «Эрнани»[60], компания рассеивалась по комнатам, чтобы побеситься на свободе: кто танцевал, кто наряжался, кто занимался гимнастикой. Соседи стучали палками и снизу и сверху; казалось, весь дом ходуном ходит от землетрясения… В воздухе стояли столбы пыли и дыма, ничего не было видно… Нам мерещились проносящиеся в вальсе Розалии, Кончетты, Недды, такие же юные, как мы, но еще более сумасбродные, стройные, смуглые, как бедуинки. Увы, их образы тут же таяли…
В наши обязанности входило еще обуздание наших семерых денщиков: их приходилось держать в ежовых рукавицах, так как в наше отсутствие они творили черт знает что. Эти негодяи (кончилось тем, что в один прекрасный день мы застали их на месте преступления), когда нас не было дома, надевали наши кителя, раскуривали наши трубки, становились у окон с нашими книгами в руках и перемигивались с теми самыми соседками, которым строили глазки мы сами — лейтенанты королевской службы. Несчастные, они подражали в своей любовной игре позам и жестам героев Метастазио![61]
Кроме того, надо было держать ухо востро, ввиду постоянных визитов, которые наносили нам разные прачки, гладильщицы, галантерейщицы, так как уже с первых дней до нашего слуха стали долетать объяснения в любви на ломбардском, пьемонтском и неаполитанском диалектах, причем с такими интонациями, которые требовали быстрого и энергичного вмешательства начальства. Но это было еще не самое худшее.
Как-то вечером наш эконом зашел в кухню, чтобы переставить на другое место бочонок марсалы[62], который мы купили несколько дней тому назад для торжественных случаев. Бочонок оказался поразительно легким; следовательно, наши добрые друзья выпивали, да еще как! Пока мы потягивали за столом плохонькое красное винцо, они по-княжески угощались марсалой!
Бедный Мальетти света невзвидел. Он не прочь был бы нанизать всех семерых на свою саблю, как лягушат. Но надо было застать их на месте преступления.
На следующий вечер во время обеда мы выбрали минуту, когда в кухне наступила подозрительная тишина. Мы тихо-тихо встали из-за стола, подкрались на цыпочках к двери, посмотрели в щелку… О, что за зрелище! Четверо из этих негодяев, сгрудившись около бочки, тянули из нее вино через длинные соломинки; все четверо сосали вино, зажмурив глаза, как коты, со сладкой улыбочкой на губах, настолько погруженные в свое блаженное занятие, такие умиротворенные, такие счастливые, что даже не заметили нашего появления и продолжали сосать. «Ах вы, сукины дети!» — заорал наш эконом. Они вытянулись, как на пружинах, и застыли, затаив дыхание.
Однако у нахала повара хватило еще наглости оправдываться. «Синьор лейтенант, — бормотал он, — совершенно нрав… Слишком добры… Но, в конце концов, сколько можно выпить через соломинку?» С этими словами он одним прыжком спрятался за шкаф, чтобы избежать заслуженной оплеухи.
Однако именно эти мелкие домашние неприятности вносили разнообразие и остроту в нашу тогдашнюю чудесную жизнь. Мы еще иногда ссорились, но в глубине души были очень привязаны друг к другу. Если была малейшая возможность, мы всюду бывали вместе, так что в бригаде нас стали называть «Патрульной семеркой», а нашу улицу — «Улицей семерых». В городе говорили: «Иду обедать к семерым», «Я видел семерых», без всяких пояснений, как, вероятно, когда-то говорили в Венеции: «Я видел Десятерых»[63].
Мы жили как братья. Когда кого-нибудь недоставало за обедом, у нас уже портилось настроение. Кто был в патруле, тому выбирались и посылались отборные куски; кто возвращался с дежурства, того встречали овациями. Когда кто-нибудь получал из дому пятьдесят лир, его с триумфом несли на кресле; когда кто-нибудь нуждался в помощи, он был уверен, что все шестеро охотно ему ее окажут. Сигары, часы, свечи, перевязи, темляки — все было общее. К концу месяца, когда деньжонки были на исходе, тот, у кого они еще оставались, делился с остальными, а когда все сидели на мели, мы питались салатом, запивая его свежей водой, и курили окурки сигар, забытые в ящиках стола, и были веселы, как раньше, а может быть, еще веселее. Нам было весело, потому что еще не прошло первое упоение военной жизнью, потому что наше сердце начинало биться при звуках полковой музыки, потому что мы любили солдат, а главное, — и это подлинная извечная причина, — потому что молодость бурлила в крови и будоражила мозг, как выражается почтенный Джино[64], а жизнь… лучше уж я воздержусь от обычной тирады о жизни. Но всему приходит конец: должна была кончиться и наша жизнь всемером. Первая трещина в ней появилась из-за болезни повара, на место которого пришлось взять другого. Нам достался генуэзец с рожей, просящей кирпича, наглый и самоуверенный хвастун. Он кичился тем, что был помощником повара в «шикарном» отеле. Когда мы его спросили, что он умеет готовить, он скромно ответил: «Все». «Великолепно! Будем есть изысканные блюда!» — сказали мы себе и сразу же заставили его взяться за работу. Но это был злодей, форменный Борджа[65], бесчувственное чудовище. Если бы он по крайней мере признал свое невежество и готовил домашние обеды! Нет, ему хотелось во что бы то ни стало мастерить аристократические блюда, как в своем «шикарном» отеле, о котором у него сохранилось лишь отдаленное и смутное воспоминание. При этом он изводил столько добра, что положительно заслуживал расстрела. Первое время он все же старался и проявлял поистине святую кротость; но все было бесполезно, его нельзя было держать. Однажды он нам подал огромное блюдо ризотто[66], приправленного соусом его собственного изобретения. На вид оно было хоть куда; мы сели за стол, у нас уже слюнки текли… Но черт побери! Мы не пробыли за столом и минуты — так там воняло тухлятиной. После этого настал конец. Получить другого повара было невозможно: полковник очень неохотно отпускал солдат со строевой службы. Пришлось пойти на жертву и отказаться от общего стола.
56
«Сцены из жизни богемы» — роман французского писателя Анри Мюрже (1822–1861).
57
Будут поданы тарелки (франц.).
58
Римляне во время еды не сидели, а полулежали.
59
Иоганнисберг — сорт рейнских вин.
60
«Эрнани» — опера Джузеппе Верди (1813–1901) на сюжет одноименной драмы Виктора Гюго.
61
Метастазио Пьетро (1698–1782) — итальянский поэт, автор многочисленных оперных либретто.
62
Марсала — десертное вино, получившее свое наименование от города Марсала на западе Сицилии.
63
Имеются в виду члены тайного «Совета десяти» — высшего правительственного органа Венецианской республики.
64
Вероятно, имеется в виду Джино Каппони (1792–1876), итальянский государственный деятель и ученый, принимавший деятельное участие в переиздании знаменитого «Словаря академиков делла Круска» — словаря итальянского литературного языка, первое издание которого появилось еще в 1612 году.
65
Борджа — испано-итальянский аристократический род, из которого вышли запятнавшие себя чудовищными злодействами и развратом папа Александр VI (1492–1503), его сын Цезарь и дочь Лукреция. Имя Борджа стало синонимом чудовищного злодея.
66
Ризотто — рисовая каша на мясном бульоне.