Страница 45 из 170
У него была забавная, неизвестно у кого заимствованная привычка, которая нас очень смешила. Он облюбовал одно слово и употреблял его постоянно, сам того не замечая и придавая ему ежедневно новое значение. Слово, это было «циклоп». Упоминая о полковнике, он говорил: «Сегодня циклоп не в духе». Подзывая денщика: «Эй, циклоп!» Встречая появление на столе четвертой бутылки: «Ого, четвертый циклоп!» И всегда всерьез. Когда мы у него спрашивали значение этого слова, он отвечал: «Почем я знаю? Выходит само собой. Мне нравится. У каждого свой вкус», — и сладострастно затягивался сигарой… вернее, циклопом.
После обеда наш пианист обычно садился играть, а мы устраивали маленький балет, причем каждый изображал манеру танцевать своей inclination[51], говоря по-французски. Но собака пианист играл с такой силой, что его хватало не надолго: он кончал, едва начав. Никогда еще на всем белом свете страсть к музыке не вселялась в более негармоничные мозги. Слушателям его казалось, что он сам с полной выкладкой скачет по клавиатуре. И при всем том он дерзал думать о композиции, рассуждать о контрапункте, подыскивал либретто для оперы и, помимо других несбыточных планов, мечтал о создании музыки к «Неистовому Роланду»[52], над которой, по его словам, работал уже три года. Однажды он привел домой капельмейстера, чтобы узнать его мнение об одной своей мазурке. Вместо ответа тот попросил сиплым голосом рюмку коньяку. Этот случай дал нам надолго повод для шуток. Но наш неустрашимый друг каждую свободную минуту продолжал трудолюбиво сочинять, распевая свои романсы напоминавшим скрип ржавого замка голосом, от которого мурашки бегали по коже. Ночью он не решался петь после того, как однажды, когда он попробовал усладить наш сон пением «Casta diva»[53], в него полетел изо всех комнат целый град ночных туфель и ботинок, так что утром пол его комнаты оказался покрытым настоящим кожаным ковром.
Но самым добрым, славным малым в нашей компании и самой бесшабашной головой был Мадзони, уроженец Романьи, юноша огромнейших размеров. Когда он садился за стол и произносил низким, как бы идущим из недр земли голосом: «Я голоден!», наш бедный эконом бледнел. И в самом деле, ни голод тромбониста после семичасового концерта, ни голод эскимоса после охоты на тюленя, ни голод льва после трехдневного поста не могли сравниться с той яростью, с какой этот треклятый Мадзони очищал стол. Его обед был не обедом: это была настоящая фуражировка, реквизиция, производимая кавалерийским эскадроном в военное время, опустошение, грабеж. Уплетая за обе щеки, он говорил мало. Но зато после обеда он развлекал всю нашу компанию неожиданными проказами, на которые он был сатанински изобретателен. Развлекал? Не то слово! Он устраивал столько проделок, что их и не перечесть; но в конце концов все завершалось смехом. Он был способен в течение недели обдумывать свои проказы. Однажды поздно ночью мы крепко спали, как вдруг все шестеро проснулись от нестерпимого холода. Оказалось, что все мы лежим непокрытые, а наши простыни и одеяла валяются в ногах. Мы оправили постели, улеглись, закутались и заснули. Через час повторилось то же самое, и еще, и еще. Казалось, в нашу жизнь вмешались колдовские силы; наконец кто-то, потеряв терпение, начал ругаться, другой зажег свечку, все вскочили и подумали: это Мадзони. Но нет, Мадзони храпел и лежал неподвижно. В чем же дело? Что происходит? Наконец кто-то запнулся о веревочку, протянутую через всю комнату; в каждой комнате обнаружились такие же бечевки, и все шесть соединялись в злодейском кулаке этого храпящего негодяя. Вздуть его! Как бы не так! Поди справься с таким великаном! Он так огрел подушкой всех нас по очереди, что мы вылетели из его комнаты, как выкуренные осы. Победа осталась за ним.
В другой раз один из шести, до смерти утомленный долгим маршем, спал как убитый. Вдруг в полночь он был разбужен огнями великолепного разноцветного фейерверка, наполнившего комнату искрящимся дождем. Или еще: как-то, вставая из-за стола, мы поднялись вместе с приклеившимися к нашим полушариям стульями. Однажды во время учения на плацу, в момент, когда надо было обнажить сабли, они оказались привязанными к ножнам тончайшими шелковыми шнурочками. В эту минуту мы охотно бы вздернули нашего дорогого друга при помощи этих шнурков на ближайшем фонаре.
Но все же больше всего мы веселились за столом и каждый день придумывали новые забавы. Одно время у нас вошло в моду расстегивать мундир, чтобы освежиться, как только кто-нибудь начинал сочинять небылицы; мы только и делали, что расстегивались и застегивались. При некоторых вымыслах Боччетти мы все шестеро стаскивали с себя мундиры или же выскакивали из-за стола и распахивали настежь все семь окон нашей квартиры. Как-то вечером он отлил такую колоссальную пулю, поведав нам о своей давнишней интрижке с некоей флорентийской синьорой, которая, будучи в начале рассказа двадцатипятилетней маркизой, превратилась затем в восемнадцатилетнюю княгиню, что мы выскочили на улицу и заставили Боччетти вести с балкона долгие дипломатические переговоры, прежде чем согласились вернуться и докончить обед. То мы ели по-турецки, без столовых приборов, говоря по-турецки, то есть вставляя букву «а» в каждый слог. За ошибку взимался штраф, и этих штрафов за один вечер набиралось, — номинально, конечно, — до трехсот лир. На другой день шестеро сговаривались не давать слова седьмому, и голос его покрывался оглушительным хором порицаний; или разрешалось говорить только стихами из опер, да еще требовалось при этом указывать название каждой и фамилию композитора. Потом началась другая мания: красть съестное, которая превратилась в подлинное бедствие. Был даже заключен договор, по которому воровство допускалось и регламентировалось, так что надо было терпеть. Если твой друг виртуозным взмахом вилки похищал твою порцию, а ты не хотел голодать, приходилось посылать денщика за колбасой. Пощады не было! Обокраденный мог смеяться неискренне, деланно, фальшиво, но он должен был покориться своей участи и смеяться. Удачные кражи влекли за собой месть; месть — новую месть. Мало-помалу игра превратилась в форменное неистовство. Приходилось защищать свой кусок, как от своры собак. Не стало возможности обедать. Котлеты, цыплячьи ножки, яйца, стаканы вина исчезали как по волшебству. Некоторые достигали в этом деле ужасающей ловкости, изобретая даже особые приспособления. Этот черт Мадзони проглатывал зараз целую чашку кофе, запихивая в нее с молниеносной быстротой огромный кусок круглой булки, который действовал как всасывающий насос. Он ухитрялся отхватывать зараз полкилограмма макарон с подливкой при помощи адского орудия — воронки, сделанной из целой кучи зубочисток! С помощью перекладины от кровати, к которой он тайком привязывал вилку, Мадзони ухитрялся подцеплять куски яичницы через стол длиною в два с половиной метра. Потом начались кражи по сговору с другими, пошли в ход веревки, крючки, сети — словом, воцарился открытый разбой. Все это повергало нас в ужас, в отчаяние, доводило нас до разорения. А Мадзони повторял: «Вот увидите, мастерское воровство, воровство monstre[54], еще впереди». Мы все трепетали. Наконец однажды вечером, когда мы вилками оспаривали друг у друга поленту[55] с дичью, Мадзони выругался, говоря, что у него упал нож под стол, и наклонился, чтобы поднять его… Черт возьми! Не успели мы вскрикнуть, как стол уже был в другой комнате, уехав туда на спине этого исполинского мошенника, причем ни одной капли вина не пролилось.
Затем началось страстное увлечение ночными прогулками. Мы выходили ночью в привезенном из дому старом, — до отказа заношенном штатском платье, крашеном и перекрашенном, в шляпах как у бандитов, и отправлялись петь сочиненные к случаю песенки под окнами наших спящих друзей, в благодарность за что нас обычно обливали водой или вытряхивали на нас мусорные ящики. В иные ночи мы шлялись по таинственным притонам предместья, где пили пунш с английскими и французскими матросами, выдавая себя за краснодеревцев и лакировщиков, едущих на Восток.
51
Симпатии (франц.).
52
«Неистовый Роланд» — поэма Лодовико Ариосто (1474–1533).
53
«Девственная богиня» (итал.) — ария из оперы итальянского композитора Винченцо Беллини (1801–1855) «Норма».
54
Чудовищное, колоссальное (франц.).
55
Полента — итальянское национальное блюдо, каша из кукурузной, манной крупы или каштановой муки с молоком и маслом.