Страница 40 из 170
— Ну, завел, видно теперь и конца не будет!
Дон Доменико охотно сломал бы ему другую ногу и заплатил бы за все, если бы не боялся суда и если бы жена не дергала его за фалды каждый раз, когда Хромой, чтобы его раздразнить, усаживался на пороге своей лачуги, выставлял вперед искалеченную ногу и с воинственным видом начинал свистеть; бывало это обычно в те дни, когда приезжал архитектор.
— Ну, у меня глаза-то хоть не косые, — бормотал Хромой. — Пусть я хромой, а дон Доменико — тот косой; вот и выходит, что мы квиты.
И в то время как архитектор делал замер будущего дома от одного угла до другого, он только хмурился и продолжал посвистывать или же начинал ловить у себя на коленях мух.
Архитектор рукой показывал, где что будет, когда дон Доменико построит дом: здесь вот главная часть здания; она придется как раз на том самом месте, где стоит домик Хромого.
Хромой, завидев, что в его сторону тычут пальцем, принимался бормотать:
— Что это, никак карнавал начинается? — насмешливо спросил разносчик Пупо, проходивший в это время со своим коробом и уже знавший, в чем дело.
— Уйдемте отсюда, а то я за себя не ручаюсь! — вырвалось у дона Доменико, который уже добрых два часа еле сдерживал свой гнев.
Но с этого дня архитектор больше не появлялся, потому что сделать ничего было нельзя. Если не трогать дома Хромого, то даже и камня положить некуда.
В конце концов они это поняли.
Хромой продолжал выкрикивать на площади, объявляя обо всех торгах и распродажах:
— Старое вино и молодое вино! Свежая рыба по лире за штуку! Хлопок из Бьянкавиллы! Сегодня только привезли, что пена морская! Серебряные изделия из Сортино, вещички на славу сделаны, сходите к Старому монастырю, полюбуйтесь! А у неаполитанского купца, что в гостинице остановился, ситцы да сукна какие! Не наглядеться!
Вечером он приходил домой в полном изнеможении. Закусив несколькими ломтиками хлеба, анчоусами и селедкой в масле и выпив на два сольдо вина — не вино это было, а настоящая благодать господня, — он ложился спать.
Лежа в своей закопченной каморке на дырявом соломенном тюфяке, постланном на циновке, которая поскрипывала при малейшем его движении, он чувствовал себя настоящим князем.
— Здесь я жил, здесь и умру. Дон Доменико может не беспокоиться, Хромого ему не одолеть. В этом мире сильны только двое: тот, у кого все есть, и тот, у кого ничего нет. Да и упрямства у меня не меньше, чем у осла.
Он ехидно посмеивался.
— Ну, это все не беда. Совесть-то у меня чиста. Зла я никому не делал. Пускай дон Доменико верит своему брюху, своим деньгам, своим глазам, что в разные стороны смотрят, а я вот верю в Иисуса Христа, в пресвятую деву Марию и в праотца нашего Иосифа. Все, что со мной случилось, у бога в книге записано, от его глаза ничто не укроется! Даже и то, что дон Доменико теперь выбросил мусор из кухонного окна и крышу мне развалил. Сам небось не выбросился со своим толстым пузом! Видно, струсил!
Все это повторялось каждый вечер. Черепицы на крыше постепенно расползались, и когда шел дождь, то в комнатах лило так же, как и под открытым небом.
— Подлец он, вот он кто! Но, известное дело, бедному человеку правды все равно не добиться: она ведь тоже за деньги покупается!
А дон Доменико меж тем продолжал выбрасывать из окна кухни арбузные корки, черепки и разный мусор; казалось, что целые орды крыс носились по крыше домика Хромого.
Тогда, чтобы досадить соседу, тот снова начинал выкрикивать: «Сардины, свежие, живые, лира за фунт! Бьянкавилльский хлопок, белее пены!» И зазывать людей на торги:
— Третий раз, кто бо-о-ольше!
— Провалиться бы тебе совсем! — негодовал дон Доменико.
Но в действительности-то проваливалось дело самого дона Доменико; он выходил из себя и от всего сердца проклинал свод законов, в котором не было статьи на этот случай.
— Разве я не предлагал ему полуторную и даже двойную плату за эту несчастную лачугу, которую ветром того и гляди свалит? Своей дурацкой спесью этот Хромой мне всю жизнь портит!
— Ты же так заболеешь! — увещевала его жена, которая, собираясь ложиться спать, уже сняла с себя парик и повязала голову красным бумажным платком. — Если мы сами не перестроим дом, сын перестроит его за нас; он вот скоро в Неаполе учиться кончит и доктором станет.
— Ну, тот только и умеет, что деньги проматывать. Поверь мне, коновала из него и то никогда не выйдет.
И разговор их снова переходил на Хромого.
— Аптекарь советует с ним по-хорошему сговориться. Что ж, попробуем.
Когда после нескольких дней перемирия крыши с кухонным окном служанка дона Доменико неожиданно принесла Хромому макароны с подливкой и куском свинины, тот заявил:
— Спасибо за ласку, но если твои хозяева это делают, чтобы дом получить, зря только время тратят! Я на чужих хлебах жить не привык!
Макароны он, однако, съел.
Узнав о его ответе, дон Доменико готов был вытянуть обратно у него из глотки эти макароны.
Кухонное окно снова перешло в наступление, на этот раз еще более яростное.
А Хромой знай себе выкрикивал:
— Лук тетки Мулы! Новое вино Скаты!
Однажды ночью Хромого начало лихорадить; голова у него трещала от боли, мысли путались. Он совсем упал духом.
— И упрямец же ты! — сказала кума Анджела, мыловарова жена, как ее все звали, зайдя как-то к нему в дом и увидев, что он еле живой сидит на пороге. — Иди-ка погрейся на солнце!
Она взяла его под руку и, переведя через улицу, усадила на солнечной стороне.
— Ну и упрямец же ты! — повторила она.
В ответ он только замотал головой, показывая, что больше не хочет говорить об этом.
Кума Анджела замолчала. На следующее утро она снова пришла взглянуть, жив ли он; она перестелила ему постель, подмела пол.
— Так вот, один-одинешенек, ты и с голоду мог умереть, хуже собаки. Никто бы и не хватился. Ну, да господь не захотел этого допустить. Его, видно, тоже совесть зазрила. Без женщины тут никак не обойтись.
— Abronunzio, libera nos domine![29] — ответил Хромой. Обхватив голову руками и упершись локтями в колени, он задумался.
— Что же ты собираешься делать?
— Что господь повелит.
Кума Анджела продолжала убирать комнату; Хромой все время следил за ней глазами.
— А верно, что тебя муж твой, мыловар, бросил?
— Ну да, он спутался с Мариккьей, дочкой старика Санто. Мне-то на это наплевать. У всех у нас такая доля. Видно, мне так уж и на роду было написано. Но когда он со мной жил, он порядочный вид имел, рубашки всегда носил чистые, каждая пуговка на своем месте была. Подумать только, какому я подлецу поверила, умаслить себя дала!
— Да, что правда, то правда.
— Надо было, чтобы я с ним как Мариккья обходилась — та с него с живого шкуру дерет! Погляди, на что он теперь похож. Недавно я тут его повстречала и прямо ему в лицо выложила: «Поделом тебе, подлецу этакому!»
Хромой слушал ее, а сам все время тихонько стонал от боли в пояснице; его так схватывало, как будто совсем конец пришел.
Кума Анджела, усевшись у окна, вязала чулок, и руки ее мелькали в воздухе, словно их подгоняло ветром.
Вечером дон Доменико подстерег ее. Он ждал, стоя в дверях и куря трубку, а потом пошел к ней навстречу.
— Попробуй-ка, не сотворишь ли ты мне это чудо?
— Трудновато будет. Он тверд, как кремень, — ответила она.
Супруга дона Доменико спустилась вниз до половины лестницы, надеясь услыхать какие-нибудь добрые вести. Но тетушке Анджеле нечего было особенно спешить с добрыми вестями. Она теперь каждый день приходила домой то с кувшинчиком масла, то с кулечком муки на лапшу, то с мешочком бобов, то с бутылкой вина. Теперь ей не жизнь была, а одно раздолье, куда лучше, чем с этим паршивцем мыловаром. Дон Доменико обещал ей даже подарить новую накидку из тонкого сукна.
29
Отрекаюсь, избави нас боже (лат.).