Страница 41 из 170
— Только прежде надо, чтобы ты чудо сотворила.
Хромой никак не ожидал, что о нем будут так заботиться.
— Если окажется, что пора меня на кладбище свезти и прах мой в землю перейдет, чтобы у отцов капуцинов сельдерей лучше рос, я дом тебе завещаю, только с условием, чтобы ты его этому косоглазому не продавала. А уж если я помру и завещания написать не успею, если король, как ворон, его заберет, тогда это не твоя забота.
— Продай-ка ты его да хоть поживи в свое удовольствие, — ответила ему тетушка Анджела как-то раз, когда он снова заговорил о завещании. — У меня свой дом есть и с меня хватит, да и другим там место найдется.
— Ну, раз так… — начал было Хромой.
Но он ничего не сказал и только засмеялся, смущенно поглядывая на свои желтые, будто восковые руки; они были совсем как у покойника. А ведь чувствовал он себя теперь лучше и мог уже без палки перебираться на другую сторону улицы, чтобы погреться на солнышке.
— Ну так как же?
Он переменил тему разговора:
— Теперь вот мне полегчало, и выходит, что ты ко мне больше и не придешь, кума Анджела, правду ведь я говорю?
— Я теперь тебе не нужна.
Хромой молчал. Он обдумывал слова, сказанные ею недавно. Это были поистине евангельские слова:
«Так и с голоду можно умереть, хуже собаки. Никто даже и не хватится».
Смолоду он никогда об этом не думал, да и потом тоже. После смерти матери, которая выкормила его своим молоком, и до того времени, когда явилась тетушка Анджела, ни одна женщина не переступала порога его дома. Свою пустую похлебку — и то он варил сам, сам все штопал и чинил, подметал пол, стирал белье… все не хуже любой женщины делал. А теперь эта хворь его всего скрючила, точно его подменили…
— Ну так как же? — немного погодя снова спросила кума Анджела.
— Ты только что говорила, что у тебя в доме и для других место найдется?..
— Нет уж! Упаси меня бог!
Кума Анджела перекрестилась.
— Нет, второй раз я уже в обман не дамся! Ты ведь точно так же, как и тот, поступишь… Нет! Нет! Я ведь одна только знаю, сколько слез я из-за этого подлеца пролила! Я ведь такая дура, что уж если мне кто полюбится…
Хромой поднялся с камня, на котором сидел, греясь на солнце, и подошел к ней совсем близко. Сердце у него сильно билось — ведь ему в первый раз приходилось говорить с женщиной; он сам удивлялся, думая о том, откуда у него взялось столько храбрости.
— А ты потом поступишь со мной так же, как и Паоло-мыловар, — повторяла кума Анджела, опустив голову и слегка покачиваясь.
— А почему ты так думаешь? Можно ведь и так, чтобы все по-божески было, — ответил он.
Предательство было учинено, и дон Доменико завладел домом Хромого, а мыловарова жена кума Анджела обзавелась новенькой накидкой из тонкого сукна.
— Да я вовсе не ради накидки все это делала, — говорила она дону Доменико, — а из любви к вашему семейству. Самая что ни на есть тяжкая мука перед собой этого желтолицего урода видеть. У меня так просто все внутри переворачивается.
— Молчи, — ответил ей дон Доменико, который был очень доволен, — деньги-то, что ты за дом получила, ты до последнего сольдо на себя потратишь. Ну и на здоровье!
— Теперь наш Хромой прямо к ангелам в рай попал!..
Мясники, лавочники и разные бездельники с базарной площади, усевшись в круг на лестнице Коллегии, отпускали по его адресу разные остроты.
— Теперь, когда ты к ангелам в рай попал, ты больше на старых друзей и глядеть не хочешь, правда ведь, Хромой?
— Чтоб вам черти рога наставили! — отвечал он с важным видом.
А когда он зазывал на торги или выкрикивал: «Купите линей у Бевьере!» или «Артишоки с графских земель!», они говорили друг другу:
— Слышите! У Хромого и вправду ангельский голосок появился.
— Чтоб вам черти рога наставили! — отвечал он снова.
Но в конце концов рога-то наставили ему, потому что мыловар Паоло вернулся на прежнее место, а он должен был со всеми своими пожитками убраться вон и ютиться потом в сторожке, где дон Доменико, согласно уговору, разрешил ему жить до самой смерти.
«Поделом мне, — решил Хромой, — уж коли с бабой связался, так и от петли не уйдешь».
К этому он ничего не прибавил.
И он снова зажил один. Так продолжалось до тех пор, пока однажды утром он не увидел, что на крышу его лачуги лезут рабочие. Они стали отрывать черепицы, а потом сбрасывать их вниз.
Весь день он не выходил из дома; рабочие, казалось, вырывали у него куски из сердца. Он даже забыл о том, что надо было идти на площадь, и до вечера простоял, глядя на них. Каждый удар кирки отдавался у него в голове. С каждым отлетавшим камнем внутри у него что-то обрывалось, но он даже не заплакал, хотя глаза его и были полны слез, а зрачки совсем потускнели.
Он забыл о том, что надо было пить и есть. На следующий день, когда рабочие стали сбрасывать вниз оконные рамы, сгнившие от сырости, изъеденные червями, ему чудилось, что могильщики подхватили веревками его гроб и теперь опускают его вниз, в могилу на кладбище Капуцинов. Удар падавших рам о камни он ощутил как удар этого гроба о стенки могилы.
Те, кто видел, как он стоял с широко открытыми глазами, начали подтрунивать над ним:
— Гляньте-ка, Хромой-то себе дворец строит!
Но он ничего не ответил и продолжал смотреть на все это разрушение, на это невероятное святотатство, стоя под холодным дождем, мелким и медленным.
Утром его нашли мертвым. Он лежал в углу, на куче мусора, окоченевший, согнувшийся в дугу, мокрый от дождя и перепачканный грязью. Но лицо у него было спокойное, как будто он просто спал.
Рабочим стало не по себе.
— Видно, судьба ему была здесь умереть! — заметил один из них.
А кто-то другой сказал:
— Худая это примета для дона Доменико!
Эдмондо де Амичис
Странный денщик
Разные чудаки бывают на свете, и могу похвастать, что видывал за свою жизнь я их немало. Но другого такого, пожалуй, нигде не сыщешь.
Это был сардинец, неграмотный крестьянин лет двадцати; служил он в пехотном полку.
Когда я впервые повстречал его, — а это было во Флоренции, в редакции военной газеты, — он сразу же завоевал мою симпатию. Однако, вглядевшись в него и немного поговорив с ним, я убедился, что это был человек очень странный. Стоило ему повернуться к вам в профиль, как физиономия его совершенно менялась. Когда вы смотрели ему в глаза, вы видели перед собой самое обыкновенное лицо, по профиль у него был такой, что, глядя на него, никак нельзя было удержаться от смеха. Казалось, что кончик носа и подбородок хотят сойтись вместе, но им это никак не удается, — мешают огромные губы, приоткрывающие два ряда зубов, похожих друг на друга, как гвардейские солдаты. Глаза у него были крохотные, как булавочные головки, и когда он смеялся, то они совершенно исчезали в ямочках лица. Брови формой своей напоминали два равнобедренных треугольника, а лоб был такой низкий, что между волосами и бровями не оставалось почти промежутка. Один мой приятель называл этого человека капризом природы. Лицо его выражало, однако, некоторую сообразительность и доброту, но сообразительность эта была, если можно так выразиться, направлена вся в одну сторону, а доброта была какого-то особого рода. Голос у него был резкий и немного напоминал куриное кудахтанье, а в его итальянском языке было немало самых удивительных откровений.
— Ну что, нравится тебе Флоренция? — спросил я у него на следующий день после того, как он туда приехал.
— Так, ничего себе, — ответил он.
Одобрение это, услышанное из уст человека, который никогда нигде не был, кроме Кальяри[30] и одного маленького городка в Северной Италии, показалось мне слишком уж скупым.
30
Кальяри — главный город острова Сардиния, самой отсталой области Италии.