Страница 38 из 170
Донна Кармела в отчаянии ударяла себя по голове, а в это время дон Микеле, вытянув вперед руки и растопырив ноги, вытаращенными глазами глядел на привязанную к кормушке ослицу; она все время нюхала ячмень и солому и поворачивала к нему голову, как будто прося о помощи. Уши у нее, бедной, повисли, а в глазах было написано страдание.
— Пропали мои сорок унций! — говорил дон Микеле. — Будто камнем кто меня по голове стукнул. Да, одно теперь осталось: палку брать да по миру идти и…
— А сейчас ты зачем, как турок, богохульствуешь?
— Я лучше вас знаю, турок я или христианин. Не видишь ты разве, что с ней такое? Бока-то, посмотри, как ввалились!
Глаза донны Кармелы были полны слез, и она вся дрожала. Не хватало ей еще этого несчастья! Мало ей было всех мук, которые она испытывала в этом доме! Господь бог совсем о ней позабыл, да и еще, видно, новая беда стрясется.
Дон Микеле, услыхав, как она стучит зубами, взбешенный, повернулся вдруг к ней:
— Что с тобой?
— Ничего особенного, просто, должно быть, лихорадка… За ослицей-то смотри хорошенько!
Несчастная женщина не могла уже больше держаться на ногах и, спрятав под передником руки, прислонилась к стене. Она вся как-то по-старушечьи съежилась, а ведь ей недавно только минуло тридцать лет. Дон Микеле не сводил глаз с ослицы, как будто взглядом и дыханием он мог ее вылечить; жене же он только сказал:
— Не хватает еще, чтобы и ты заболела! Вот весело тогда будет!
Но донна Кармела, давно уже привыкшая к нежностям своего супруга, повторила:
— За ослицей-то хорошенько смотри!
Мальчик побежал звать слесаря Филиппо и дядюшку Деку, который в таких делах разбирался еще лучше, чем Филиппо, да, пожалуй, и лучше даже, чем сам доктор. У тех ведь больные нет-нет да и умирали, а уж если дядюшка Деку лечить возьмется, так нечего бояться, что лошадь или корова ноги протянет. Однако дон Микеле на всякий случай позвал и Филиппо, потому что четыре глаза всегда лучше, чем два.
Консилиум продолжался довольно долго. Слесарь Филиппо, увидав дядюшку Деку, притворился, что ничего не смыслит.
— Что же, может быть это и сап, спорить я не буду. Не мешало бы заволоку сделать и холстинку продернуть, а не поможет — тогда уж насчет шкуры думайте: ослица так и так пропала.
Дон Микеле снова принялся ругать всех святых; он не видел даже, как его жена, забившись в угол, дрожала; она вся побледнела, нос у нее заострился, как у покойницы, и она не могла уже вымолвить ни слова.
— О господи! Да будет на все твоя святая воля!
Так вот уже двенадцать лет бедняжка выполняла господню волю и не видела ни одного спокойного, счастливого дня. За все годы, которые она прожила с мужем, у него ни разу не нашлось для нее ласкового слова. Он не считал даже нужным купить ей башмаки, хотя сам в свое время получил от нее больше чем восемьсот унций приданого.
Весь этот день она провела на кухне, варя там вместе с Презией пойло из отрубей. Потом они пошли в хлев окуривать горной мятой ноздри ослице. В это время дон Микеле, стоя около кормушки и держа ослицу за уздечку, разговаривал с нею, как с человеком. Ослица поднимала голову и глядела на него, как будто понимая, о чем идет речь.
У несчастной жены дона Микеле от непрерывной беготни по лестнице то на кухню, то в хлев болели руки я ноги. К середине дня ей стала противна всякая еда. А дон Микеле в это время преспокойно поедал яичницу и салат из стручкового перца; ему даже не пришло в голову спросить ее, голодна она или нет. Но ей кусок в горло не шел, она кожурки бобовой и то проглотить не могла, желудок ее ничего не принимал, от запаха, которым был пропитан весь дом, ее отчаянно тошнило. А дон Микеле — тот за едой мог рассуждать о заволоке, которую надо было сделать на груди у ослицы.
— За это по меньшей мере три лиры запросят! Но если только святой Алоизий даст свое благословение, то все на лад пойдет.
О том, что к жене надо пригласить доктора, он даже не подумал. И всю эту неделю, видя, как она бродит, похожая на выходца из могилы, среди всей суматохи, которую болезнь ослицы наделала в доме, он много раз повторял:
— Не вздумай еще и ты заболеть. Вот весело тогда будет!
В голосе его слышалась угроза.
Она же, чтобы только больше ничем не прогневить господа, готова была умереть на ногах и продолжала возиться в хлеву, хотя совершенно задыхалась от нестерпимого запаха гноя, смешанного с резким запахом горной мяты. Ночью же, когда дон Микеле, который спал не раздеваясь, вставал, чтобы взглянуть на несчастную ослицу, жена шла вслед за ним полуодетая, и ей приходилось хвататься за стены, чтобы не упасть.
Утром, когда она уже не в силах была подняться, дон Микеле принялся орать:
— Ты это все нарочно вытворяешь! Тебе приятно будет, если я нищим стану! Всю-то жизнь ты ничего делать не умела, поэтому и в доме все прахом идет. Господь на небесах ослицу небось увидит, а на тебя и внимания не обратит!
— Молчи ты, — отвечала, ему несчастная, — чтобы господь хоть теперь твои молитвы услыхал.
Дон Микеле только пожал плечами и опять пошел к ослице, от которой остались уже кожа да кости. Ей приходил конец, а он даже двух сольдо не окупил.
Когда Презия наконец набралась смелости и сказала ему, что вот он ослицей занялся, а синьора тем временем умереть может, дон Микеле ответил:
— Убирайся ты ко всем чертям вместе со своей синьорой!
Презия продолжала настаивать:
— Если будет проходить дон Антонио, я скажу ему, чтобы он к ней наверх поднялся.
— Молчи, говорю!
И он схватился за ремень, словно собираясь ее ударить.
Презия возвысила голос:
— Бедная синьора, пожалуй, раньше кончится, чем ослица. И это на вашей совести будет. Собаку, ведь и ту так не бросают!
— Молчи, говорю!
— Господь бог за все с вас в будущей жизни спросит! Поэтому вам от него и помощи нет.
— Молчи!
— И если ослица у вас подохнет, то знайте, что вы кое-чего еще похуже заслужили. Господь справедлив!
В конце концов дон Микеле сделал вид, что не слышит, и, взяв в одну руку ремень, другой стал почесывать ослице лоб, а та опустила голову и как будто собиралась поцеловать землю. А когда соседка Роза пришла сказать ему, чтобы он поднялся наверх, потому что там доктор, он совершенно озверел и принялся проклинать всех ангелов, и святых, и херувимов, и мадонну…
— Негодяи вы, вот вы кто!
Соседка убежала прочь, крестясь.
— Просто чудо, как это еще дом не рухнул! — говорила она.
Дон Микеле нашел наверху дона Антонио, который уже написал на клочке бумаги какой-то рецепт.
— Но ведь она же только первый день как слегла!
Того, что жене его было совсем плохо, что надо было немедленно причастить ее, он не понимал.
Когда явился священник со святыми дарами, дон Микеле опустился на колени перед постелью и, положив локти на стул, зажал голову руками.
— Детей у них нет, и все к ее родне перейдет, — говорили между собой соседки, в то время как священник мазал миром ноги больной.
Дон Микеле, который это знал, стал глубоко вздыхать.
— Смотрите, совсем как крокодил, который сначала придушит кого-нибудь, а потом по нем слезы льет.
Весь Минео твердил:
— Двенадцать лет он эту святую женщину истязал, а теперь, видно, в нем наконец совесть заговорила!
Больная лежала в постели. Голова ее покоилась на подушке. Глаза ввалились, нос почернел, дышала она с трудом. Едва только священник с причастием ушел, она знаком подозвала к себе мужа и еле слышным голосом сказала ему на ухо:
— Ну, теперь ты доволен? Да хранит тебя господь.
Дон Микеле расплакался и сказал:
— Зачем ты это говоришь? Я ведь тебе всегда добра желал. А теперь вот меня на улицу выкинут: приданое-то ведь возвращать придется. И если еще ослица подохнет, тогда мне остается только взять и повеситься. Я об этом уже думал. Сделаю из узды петлю и привяжу к балке на чердаке.
— Несчастный! Неужели ты на это способен!..