Страница 37 из 170
Когда они вернулись домой, жена в отчаянии снова принялась рвать на себе волосы; муж тяжело опустился на стул, положил локти на стол, обхватил голову руками и только бормотал:
— Видит бог, я убью этого негодяя! Ребенок теперь по праву наш!
Но в самый канун приезда человека, который одним листиком бумаги разрушил все их счастье, мысль о том, что надеяться больше не на что, потому что в дело вмешался закон, до того извела их, что они решили уже броситься в ноги этому судье, как только он приедет, и просить его и умолять… Кто знает? Может быть, он увидит, что мальчику у них хорошо, и даст себя умилостивить. Да и как он может любить ребенка, которого за всю жизнь ни разу даже не видел?
— А если мальчик не захочет пойти к чужому для него отцу? Если он во что бы то ни стало захочет остаться с нами?
На какую-то минуту они вообразили, что это было бы самое справедливое решение. Они спросят ребенка, и пусть он сам выбирает. Разговаривали они громко, так, как будто судья стоял перед ними. Роза прижимала мальчика к груди, гладила ему волосы, брала его за подбородок и спрашивала:
— Кого он себе хочет в папы и мамы: нас… или других?..
— Да нет же, он не понимает. Давай лучше я его спрошу.
Мальчик, сбитый всем этим с толку, попав теперь в объятия того, кого он считал своим отцом, внимательно слушал.
— Если кто-нибудь приедет и скажет тебе: «Я твой отец, твой настоящий отец; пойдем со мной, а их оставь здесь!» Что ты тогда сделаешь?
— Я останусь тут, с вами. А кто же это должен прийти?
— Никто не придет, ангелочек ты наш, ведь это сам Иисус Христос научил тебя так ответить.
Роза осыпала его всего поцелуями.
— Вот так, правильно! Пускай спросят ребенка, и пусть он сам выбирает!
На следующее утро она снова пошла к адвокату, чтобы все это сказать и ему.
И кого же она в этот день встретила у адвоката? Его самого, судью! Он был весь в черном, высокий, худой, рыжебородый и в очках… Так, значит, их обманули! И этого-то человека им надо было разжалобить! Судьи! Адвокаты! Все они одного поля ягоды!
Но Роза не упала духом. Она вдруг вскричала:
— Это ваш сын? А кто это вам сказал? За тринадцать лет вы о нем ни разу не вспомнили? Вы сюда одни заявились, потому что, видно, в жене совесть заговорила. Что же это она сама не приехала? Тоже, мать называется! Только теперь, когда она замуж выходить собралась, она вспомнила, как тогда живое существо на улицу выкинула!..
Адвокат старался уговорить ее, успокоить.
— Нет, ни за что, не отдам я вам ребенка! Что вы со мной сделаете? В тюрьму посадите? Да вам самому там место, и сию же минуту!.. Подумать только, что он еще других в тюрьмы сажает! Вот она, справедливость! Нет, ребенка я вам не отдам. Напрасный труд, синьор адвокат.
И вдруг этот светловолосый высокий господин, одетый во все черное, закрыв лицо руками, заплакал. Всхлипывая, он повторял:
— Вы правы!.. Вы правы!.. Но, знаете, так уж жизнь сложилась… Ах, если бы вы только знали!..
Увидев, что он плачет, Роза смутилась и переглянулась с мужем.
— Да свершится воля божья, Роза! Да свершится воля божья!
И, взяв жену за руку, он увел ее оттуда, еле живую, сам даже не всхлипнув, не проронив ни слезы и только многозначительно повторяя:
— Да свершится воля божья, Роза! Да свершится воля божья!
Их собственное горе помогло им понять горе отца, который теперь, через тринадцать лет, явился за своим ребенком! Они почувствовали, что и он и они в равном положении, и в конце концов признали, что, по справедливости, надо было возвратить ему сына.
Ну, а они-то как же останутся? Да как господу будет угодно! А разве не хуже было бы, если бы мальчик умер?
— Поразительно! Поразительно! — говорил адвокат, описывая эту сцену. — Они привели его туда и там его обнимали: «Ты все-таки иногда вспоминай нас!» Бедняги, они больше уже ни о чем не просили. А вид у них был такой, будто сердце у них из груди вырывали! «Я каждый год вам его присылать буду», — сказал судья. «Ах, как хорошо!» — воскликнули оба, муж и жена. Я никогда не видел в человеческих глазах выражения такой великой и такой искренней благодарности. Поразительно! Поразительно!
Ослица
В этот день дон Микеле по своему обычаю встал в семь часов и поднял на ноги весь дом. Он стянул с постели служанку, которая спала в каморке около кухни, без простынь, завернувшись в одно только одеяльце, потом вышел на лестницу и крикнул оттуда мальчишке, лежавшему в хлеву на подстилке:
— Дай-ка ослице ячменя да воду в корыте перемени. Вчера вечером эта негодница не соизволила выпить даже глотка; не иначе как это твоих рук дело!
Потом, отряхивая на каменном полу свои подбитые гвоздями деревянные башмаки с подковами на каблуках, он вернулся в дом.
Донна Кармела, вся окоченевшая от холода, заспанная и растрепанная, кончала одеваться.
— Сколько тебе времени надо, чтобы эти тряпки на себя напялить?.. Я-то, по-твоему, другим миром, что ли, мазан? А тут еще эта лентяйка! За десять часов — и то не выспалась!
Презия — так звали служанку — потягивалась, зевала; ей казалось, что она спала совсем недолго, во всяком случае уж никак не десять часов. Потом она спросила, что ей прикажут делать.
— А ты сама не знаешь? Проклятая!.. Нет, вы меня просто с ума сведете! А что же, семена в этом году к черту, видно, выкинуть придется?
— Все уже сделали, — сказала донна Кармела.
Дон Микеле умолк. Пройдясь несколько раз по комнате и пробурчав какие-то отрывистые слова, он отодвинул стул и повесил ключ на гвоздь. Его раздражало, что семена в порядке и он лишился удобного предлога на всех покричать. Он, правда, мгновенно нашел другой:
— А что, бутыль налили?
— Нет, решили, что лучше утром ее свежим вином налить.
— А сами утром даже не пошевелились! Поспали, слава тебе боже! А в поле, может быть, завтра пойдете, так, что ли?
И пока донна Кармела и Презия спускались вниз, чтобы налить бутыль из бочки дона Микеле, которую называли так потому, что уже два года, кроме самого хозяина, из нее никто не пил вина, дон Микеле спустился в хлев. Мальчишка заливался там слезами: ослица по-прежнему не притрагивалась к воде, а он знал, что если она не станет пить, то хозяин непременно отколотит его, пустив в ход и кулаки и башмаки. Как будто это он нарочно говорил ослице: «Не пей! Гии! Гии!»
И он начинал свистеть, чтобы хоть немного ее подбодрить.
Но ослица только лениво нюхала воду и устало шевелила ушами. А стоило ей прикоснуться кончиком туб к корыту с водой, как она внезапно вздергивала голову вверх, фыркала, кривила морду, скалила зубы.
Дон Микеле пнул мальчишку ногой и хлестнул его уздечкой по руке.
— Как это тебя угораздило ослицу, которая сорок унций стоит, до такого состояния довести? Я не я буду, если своими руками с тебя шкуру не сдеру!
И он принимался ласкать ослицу, щупал ей брюхо, трепал ей гриву, гладил ее ладонью по спине.
— Что же это с тобой приключилось, милая ты моя, что ты ничего не пьешь? Гии! Ги! Милая!
Но ослица только отдернулась назад, равнодушная и к ласкам и к свисту хозяина.
Заметив, что из носу у нее течет какая-то жидкость, а глаза гноятся, дон Микеле начал ругаться на чем свет стоит и призывать одну за другой все души чистилища, и мадонну, и святого Алоизия; теперь он не сомневался, что это сап, а от сапа животное гибнет в какие-нибудь четыре-пять дней.
— Ах! Это Христос на меня осерчал, он поди и рад, что у меня ослица пропадает, которая сорок унций стоит!.. И молодцы же евреи, что на кресте его распяли! Был бы я там, я б уж ему гвоздочки что надо подобрал!
Услыхав эти кощунственные речи, прибежали донна Кармела и Презия. У первой в руках была воронка, а вторая держала в одной руке свечку, а в другой бутыль.
— Ах, пресвятая мадонна! Ах, горе-то какое! Ах, какое горе!