Страница 22 из 170
Иели сидел в это время вместе с другими за завтраком, резал хлеб и все слышал. Он ничего не сказал, но лишился аппетита на весь день.
Гоня на пастбище овец, он упорно думал о Маре, о той девочке Маре, с которой они бывали вместе целыми днями, ходили на равнину Ячитано и на Крестовый холм, где она, подняв подбородок, смотрела, как он карабкался на верхушки высоких деревьев за птичьими гнездами. Он думал и о доне Альфонсо, который приходил к нему из соседней виллы, о том, как они лежали ничком на траве и выковыривали палочкой гнезда кузнечиков. Часами, сидя на краю рва, обняв колени руками, он снова и снова вспоминал все: и высокий орешник в Тебиди, и густые кустарники в долинах, и зеленые, поросшие сумахом склоны холмов, и серые оливковые деревья, которые, словно туман, тянулись по долине, и красные крыши «большого дома», и колокольню среди апельсиновых деревьев сада, «похожую на ручку от солонки». Здесь же, молчаливо дымясь в удушливой жаре, перед ним расстилались необозримые пустынные поля, пятнистые от спаленной травы.
Весной, едва лишь стручки бобов начали склонять головки, в Салонию приехала собирать бобы Мара с отцом и матерью; с ними были мальчик и ослик. Эти два-три дня, пока собирали бобы, они ночевали в поместье, так что Иели видел девушку утром и вечером. Они часто сидели у изгороди, около слив, и разговаривали, пока мальчик считал овец.
— Мне кажется, что я в Тебиди, — говорила Мара. — Помнишь, когда мы были маленькими и сидели на мостике у тропинки?..
Иели тоже помнил об этом, но ничего не ответил — он всегда был парнем рассудительным и немногословным. Когда бобы были собраны, Мара накануне отъезда пришла попрощаться с юношей. Он делал в это время творог и весь был поглощен тем, что собирал половником сыворотку.
— Я пришла проститься с тобой, — сказала Мара, — завтра мы возвращаемся в Виццини.
— Много собрали бобов?
— Мало. Заразиха все заглушила в этом году.
— Все зависит от дождя, а его в этом году выпало мало, — сказал Иели. — По всей Салонии трава выросла лишь на три пальца, и пришлось даже резать ягнят — им нечего было есть.
— Но ведь тебя это не касается, заработок у тебя всегда есть — и в хороший и в плохой год!
— Это верно, — сказал он, — но мне жаль отдавать бедных животных в руки мясника.
— А помнишь, как ты пришел на праздник и остался без хозяина?
— Да, помню.
— Ведь это мой отец пристроил тебя сюда, к хозяину Нери.
— А ты почему не вышла замуж за сына Нери?
— Значит, на то не было воли божьей… Моему отцу не везет, — снова заговорила она, помолчав немного. — С тех пор как мы ушли в Маринео, все у нас пошло прахом — бобы, посевы и этот кусочек виноградника, который у нас там, внизу. Потом брат ушел в солдаты, да еще подохла лошачиха — она нам стоила четырнадцать унций…
— Я помню, — ответил Иели, — гнедая…
— Сейчас, когда мы растеряли добро, кто захочет жениться на мне?
Разговаривая, Мара крошила сливовый сучок, уткнув подбородок в грудь и опустив глаза, и тихонько подталкивала локтем локоть Иели, сама не замечая этого. Иели, тоже опустив глаза, ничего не отвечал.
— В Тебиди говорили, что мы будем мужем и женой, помнишь?
— Да, — сказал Иели и положил половник на край котла. — Но я ведь только бедный пастух и не смею думать о дочери хозяина…
Мара помолчала немного, а потом сказала:
— Если хочешь, я охотно выйду за тебя замуж!
— Это правда?
— Да, правда.
— А что скажет дядюшка Агриппино?
— Отец говорит, что ремесло ты теперь знаешь, а ты не из тех, кто попусту тратит свой заработок, и сумеешь из одного сольдо сделать два. Ты не даром ешь хлеб — у тебя будут свои овцы, и ты будешь богатым.
— Если это так, — заключил Иели, — я охотно женюсь на тебе.
Когда стемнело и овцы понемногу успокоились, Мара сказала:
— Послушай, хочешь, я тебя поцелую, ведь мы теперь будем мужем и женой.
Иели смущенно принял поцелуй и, не зная, как ответить, сказал:
— Я любил тебя всегда, даже когда ты хотела оставить меня ради сына хозяина Нери, но у меня не хватало духу сказать тогда об этом.
— Вот видишь! Мы были богом суждены друг для друга, — заключила Мара.
Дядюшка Агриппино действительно сказал «да», а донна Лия быстренько соорудила куртку и пару бархатных штанов для зятя. Мара в своей белой мантилье была похожа на пасхального барашка; она была свежа и прекрасна, как роза, а от янтарного ожерелья шея ее казалась еще белее. Иели, разряженный в бархат и полотно, шагал по улице рядом с ней, вытянувшись в струнку, и, чтобы не вызвать насмешек, не смел даже высморкаться в красный шелковый платок. А соседи и все, кто знал историю с доном Альфонсо, смеялись ему в лицо.
Когда в церкви Мара сказала «да, синьор» и священник благословил их брак большим крестом, Иели отвел ее домой; ему казалось, что он получил все сокровища святой девы и всей земли, когда-либо виденные им.
— Вот мы и стали мужем и женой, — обратился он к Маре, придя домой, усевшись напротив и сразу став совсем маленьким. — Мне не верится, что ты захотела выйти за меня: ты, такая красивая и складная, могла выбрать жениха и получше.
Бедняга был сам не свой от радости и ничего не мог больше сказать. Он не представлял себе, как это Мара будет прибираться и хозяйничать в доме… А когда пришел понедельник и ему нужно было ехать в Салонию, он не в силах был оторваться от дома и медленно вьючил на ослика переметную суму, плащ и клеенчатый зонт.
— Поехала бы ты тоже в Салонию, — говорил он жене, которая смотрела на него с порога. — Ты должна бы поехать со мной…
Но жена со смехом ответила, что не рождена быть пастушкой, ей незачем ехать в Салонию, нечего там делать.
И правда, Мара не родилась пастушкой, она не привыкла ни к январским холодным ветрам, когда руки примерзают к палке и кажется, что слезают ногти, ни к яростным ливням, во время которых вода пронизывает до самых костей, ни к удушливой дорожной пыли, стелющейся за овцами, которые идут под палящим солнцем, ни к жесткому ложу, ни к заплесневелому хлебу, ни к долгим дням одиночества, когда среди выжженных полей лишь изредка можно увидеть загорелого до черноты крестьянина, молчаливо погоняющего своего ослика по бесконечной белой дороге. Но зато Иели знал, что, в то время как он возвращается с пастбища усталый и умирающий от жажды или вымокший под дождем, или когда ветер швыряет снег внутрь хижины, задувая огонь, Мара спит под теплыми одеялами, либо прядет у огня в кругу соседок, либо нежится на балконе под солнечными лучами.
Каждый месяц Мара ходила к хозяину получать заработок мужа. В курятнике у нее не переводились яйца, в лампе не иссякало масло, а во фляге — вино. Два раза в месяц Иели приходил домой; в эти дни Мара ожидала его на балконе, держа в руках веретено; он привязывал осла в хлеву, снимал вьюк и засыпал в кормушку овес, затем складывал дрова во дворе, под навесом, а Мара помогала ему повесить на гвоздь плащ и снять промокшие штаны, наливала вино, кипятила суп, спокойная и в то же время расторопная, как настоящая хозяйка; разговаривала о разных вещах — о наседке, которую посадила на яйца, о натянутом на пяльцах полотне, о теленке, которого выращивала, — словом, не забывала ни одного из своих домашних дел. Иели чувствовал себя в своем доме важнее папы.
Но в ночь на святую Варвару он возвратился в необычное время, когда все огни на дороге были уже потушены, а городские часы отзвонили полночь. Он пришел потому, что кобыла, оставленная хозяином на пастбище, внезапно заболела; это был как раз тот случай, когда немедленно требуется коновал, а его в такой дождь при дорогах, где можно завязнуть в грязи по колено, трудно было вытащить из дому. Иели долго пришлось барабанить в окно и звать Мару, он целых полчаса простоял под ливнем, так что вода уже начала хлюпать у него в башмаках.
Наконец жена открыла дверь и стала ругать его на чем свет стоит, как будто не он, а она пробиралась по полям в такую скверную погоду.