Страница 23 из 170
— Что с тобой? — спросил он.
— А то, что ты испугал меня, вернувшись в такой час. Разве это время для добрых христиан? Завтра я заболею.
— Иди ложись, я сам разожгу огонь.
— Нет, мне нужно пойти принести дров.
— Я схожу.
— Нет, я тебе говорю!
Когда Мара возвратилась с охапкой дров, Иели спросил:
— Почему ты открыла дверь во двор? Разве в кухне дрова кончились?
— Да, я ходила за ними под навес…
Она холодно позволила себя поцеловать, отвернувшись в сторону.
— Жена заставляет его мокнуть за дверью, — говорили соседи, — а птичка-то в это время сидит у него дома!
Но Иели ничего не знал, не знал, что его оставили с носом, а другие не позаботились сказать об этом, раз уж ему было все равно, что на его шею навязалась дурная женщина, которую молодой Нери бросил, узнав об истории с доном Альфонсо. Иели, как это часто бывает, жил среди позора, ничего не видя, счастливый и довольный, и толстел, как боров, — «ведь сами рога-то сухие, но дом от них жиреет».
Но однажды мальчик-подпасок, с которым Иели повздорил из-за обрезков сыра, сказал ему об этом прямо в лицо:
— Дон Альфонсо украл у вас жену, а вы возомнили себя его кумом! И так загордились, что, хоть у вас на голове рога, вы кажетесь себе королем в короне…
Управляющий и сторож ожидали, что после этих слов польется кровь, но Иели остался невозмутим, как будто он ничего не слышал. Только лицо его стало похоже на морду быка, так что и впрямь рога ему были бы кстати.
Между тем приближалась пасха, и управляющий отпустил всех мужчин из поместья на исповедь, в надежде, что, боясь гнева божьего, они не будут больше красть. Иели тоже пошел. Выйдя из церкви, он отыскал мальчика, у которого сорвались тогда эти слова, и, схватив его за воротник, сказал:
— Духовник велел простить тебя, но я и так не сержусь за болтовню; если ты не будешь брать обрезки сыра, я не стану обращать внимания на твои слова — ведь ты сказал их со злости.
С этого дня Иели прозвали Золоторогим, и эта кличка осталась за ним и его домашними даже после того, как он омыл рога в крови.
Мара тоже ходила на исповедь и возвратилась из церкви, закутанная в мантилью, опустив глаза, словно Мария Магдалина. Иели молча ждал ее на веранде, но, увидев, что Мара идет так, будто в нее вселился святой дух, побледнел и безмолвно окинул ее взглядом с головы до ног, словно видел ее впервые, словно его Мару подменили. Он не смел поднять глаза, пока она расстилала скатерть и ставила на стол тарелки, спокойная и опрятная, как обычно.
Затем, после долгого молчания, он спросил:
— Это правда, что ты путаешься с доном Альфонсо?
Мара посмотрела на него своими прекрасными, чистыми глазами и перекрестилась.
— Почему вы хотите заставить меня согрешить в этот день? — воскликнула она.
— Нет, я не поверил, потому что с доном Альфонсо мы еще мальчишками всегда были вместе; не проходило дня, чтобы он не бывал в Тебиди. Мы были просто как братья. И потом он так богат и денег у него столько, что, если бы ему нужна была женщина, он мог бы жениться. Ведь у него нет недостатка ни в одежде, ни в пище.
Мара, однако, рассердилась и начала так ругаться, что бедняга не смел поднять носа от тарелки.
Но господние дары, которые они ели, могли пойти во вред от такого разговора, поэтому Мара переменила тему и спросила Иели, думает ли он обработать лен, посеянный на бобовом поле.
— Да, — ответил Иели, — и лен там будет хороший.
Если так, — сказала Мара, — я сошью тебе зимой две новые рубашки, чтобы тебе потеплее было.
Словом, Иели не знал, что значит остаться с носом, и не имел понятия о ревности. Всякая новая вещь воспринималась им с трудом, а эта оказалась столь неожиданной, что ему стоило огромного труда даже понять ее, огромного потому, что он все еще видел перед собой свою Мару, такую красивую, такую белую, чистую — ведь она же сама захотела выйти за него замуж! Ведь о ней он думал столько лет, когда еще был мальчиком, а узнав, что Мара хочет выйти замуж за другого, он целый день ничего не ел и не пил.
Он думал и о доне Альфонсо, с которым они всегда были вместе; он каждый раз приносил Иели сладости и белый хлеб; барчук, кудрявый, с белым девичьим лицом, одетый в новенький костюмчик, так и стоял у него перед глазами. О, какое черное предательство! Но так как Иели его больше не встречал, — ведь он был всего лишь бедный пастух и круглый год находился в поле, — то Альфонсо таким и остался в его сердце. Но когда, на свое несчастье, Иели снова, после стольких лет разлуки, увидел Альфонсо, то почувствовал, что его как будто ударили в живот. Дон Альфонсо вырос и был совсем непохож на прежнего. Он отпустил красивую вьющуюся бородку, носил бархатную куртку и золотую цепочку на жилете. Однако он узнал Иели и в знак привета хлопнул его по плечу. Дон Альфонсо с отцом и компанией друзей пришел погулять и посмотреть на стрижку овец; Мара тоже вдруг пришла, сказав, что она беременна и ей хочется свежего сыра.
Прекрасный теплый день спустился на светлые поля, цветущие заросли, длинные зеленые шпалеры виноградных лоз; овцы радостно прыгали и блеяли, освобождаясь от шерсти; на кухне женщины развели большой огонь, чтобы приготовить снедь, которую хозяин принес на ужин.
Между тем гости, устроившись в тени под рожковым деревом в ожидании угощения, играли на тамбуринах и волынках и танцевали с крестьянками. Иели, который в это время стриг овец, вдруг почувствовал, что в его сердце что-то впилось — не то колючка, не то гвоздь, не то клещ, — и это что-то, словно яд, стало подтачивать его изнутри. Хозяин приказал Иели зарезать двух ягнят, годовалого валуха, двух куриц и одного индюка — словом, он хотел все устроить на широкую ногу, чтобы не ударить лицом в грязь перед друзьями: в то время как все эти животные вопили от боли, Иели чувствовал, что у него дрожат колени, а временами ему казалось, что шерсть, которую он стриг, и трава, в которой скакали овцы, пламенеют от крови.
— Не ходи, — сказал он Маре, когда дон Альфонсо позвал ее танцевать вместе со всеми. — Не ходи, Мара!
— Почему?
— Я не хочу, чтобы ты шла туда. Не ходи!
— Ты же слышишь, что меня зовут.
Он не произнес больше ни одного слова и продолжал сидеть, мрачный, согнувшись над овцами, которых стриг. Мара пожала плечами и пошла танцевать. Она раскраснелась, развеселилась, а ее черные глаза сверкали как звезды; она так смеялась, что видны были белые зубы, а золотые украшения на ней звенели и били ее по щекам и груди — ну прямо живая Мадонна! Иели выпрямился, держа в руках длинные ножницы. Его лицо стало таким же бледным, каким было у отца, когда тот метался в лихорадке у огня, в домике в Тебиди. Дон Альфонсо, со своей красивой вьющейся бородкой, в бархатной куртке и с золотой цепочкой на жилете, взял Мару под руку, чтобы пойти танцевать. Иели видел, как он вытянул руку, точно хотел прижать Мару к своей груди, и она не сопротивлялась. Тогда — о господи, прости ему! — у Иели потемнело в глазах, он вдруг бросился вперед и, словно ягненку, одним ударом ножниц перерезал ему горло…
Позже, когда Иели привели к судье, связанного, не посмевшего оказать ни малейшего сопротивления, он удивленно сказал:
— Как! Я не должен был убить его? Но ведь он отнял у меня Мару!
Рыжий
Его прозвали Рыжим, потому что волосы у него были рыжие. А волосы у него были рыжие потому, что был он мальчишка отпетый, испорченный, и можно было ожидать, что он станет отъявленным негодяем, когда вырастет. В копях его так и называли — Рыжий; даже мать, которая постоянно слышала это прозвище, казалось забыла настоящее имя, данное ему при крещении. Да и видела она его только по субботам, когда он возвращался домой и приносил свой скудный недельный заработок — несколько сольдо; а так как он был отпетый, то можно было заподозрить, что кое-что он оставлял себе; поэтому его старшая сестра, отбирая у него выручку, награждала его подзатыльниками.