Страница 20 из 170
Я чувствовал, как перед моими глазами оживает все, о чем она говорила. А Мара пристально оглядела меня с ног до головы и сказала:
— Какой ты стал большой! — И, засмеявшись, стукнула меня по затылку».
Тогда-то Иели, погонщик лошадей, и потерял кусок хлеба: именно в ту минуту какой-то крестьянин в повозке, — раньше ее не было слышно, так как она медленно поднималась в гору, — перевалив за высоту, припустил рысью. Громко звеня бубенчиками, лошади неслись под гору, словно их подгонял дьявол. Испуганные жеребята в одно мгновение рассыпались в разные стороны, так что даже земля задрожала; Иели и мальчику долго пришлось кричать: «Эй! Эй!» — прежде чем они смогли собрать лошадей вокруг Бьянки, которая тоже инстинктивно перешла на рысь, позванивая своим колокольчиком.
Пересчитав животных и заметив, что Звездочки нет, Иели схватился руками за голову — он знал, что в этом месте дорога шла вдоль оврага. Упав в овраг, Звездочка наверняка сломала себе позвоночник, а эта лошадь стоила столько унций, сколько ангелов в раю, — целых двенадцать!
Плача и крича, Иели бегал в темноте по краю оврага и звал жеребенка: «Ау, ау, ау!» Наконец из глубины оврага Звездочка ответила страдальческим ржанием, как будто бедное животное хотело сказать что-то!
— Ой, мама моя, мама! — кричали Иели и мальчик. — Ой, мама моя, какое несчастье!
Путники, спешившие на ярмарку, слыша в темноте этот плач, спрашивали, в чем дело, а узнав, шли своей дорогой.
Звездочка неподвижно лежала на дне оврага, подняв вверх копыта. Когда Иели ощупывал ее кожу, плача и разговаривая с ней, точно он мог объяснить ей что-нибудь, несчастное животное мучительно вытягивало шею, поворачивало голову к Иели, и тогда он слышал тяжелое, прерываемое судорогами дыхание.
— Она, наверное, что-то сломала себе, — тихо плакал Иели в отчаянии от того, что из-за темноты ничего не видно, а неподвижный, словно окаменевший жеребенок тяжело клонил голову к земле. Альфио, оставшись на дороге сторожить табун, успокоился первым и достал из мешка кусок хлеба. Небо начало светлеть, и казалось, что горы вокруг постепенно вырисовываются одна за другой, высокие и черные. Вдали, за поворотом дороги, стали видны и Кальварийская и Мельничная горы, темневшие на фоне рассветного неба. Они были осыпаны белыми пятнами овечьих стад; в синеве, на их вершинах, паслись быки. Они бродили по склонам, и от этого казалось, что сами горы ожили и шевелятся. Уже не было слышно колокола, людей стало меньше, да и те немногие, что попадались, торопились на ярмарку. Бедняга Иели, оставшись в одиночестве, не знал, какому святому молиться; Альфио не мог ему ничем помочь, поэтому он и жевал потихоньку свой хлеб.
Наконец показался на муле управляющий; уже издали завидев неподвижно стоящих на дороге лошадей, он начал кричать и ругаться, да так громко, что Альфио пустился бежать. Но Иели, сидевший около Звездочки, даже не шевельнулся. Управляющий оставил мула на дороге и спустился в овраг; схватив жеребенка за хвост, он пытался поднять его.
— Оставьте его! — произнес Иели, такой бледный, как будто сам сломал себе шею. — Оставьте! Разве вы не видите, что бедная скотина не может пошевельнуться!
В самом деле, Звездочка при каждом движении, от каждого усилия, которое ее заставляли делать, хрипела, как человек. Управляющий излил свою злобу, награждая Иели пинками и подзатыльниками и поминая при этом всех святых и угодников.
Альфио, увидев, что для него опасность миновала, успокоился и возвратился на дорогу, — не оставлять же табун без надзора! Стараясь оправдаться, он все время повторял:
— Я не виноват, я шел впереди с Бьянкой!..
— Ничего не поделаешь, — сказал наконец управляющий, убедившись, что попусту теряет время, — можно взять разве только шкуру, благо она хорошая…
Иели задрожал как лист, увидев, что управляющий пошел за ружьем, которое висело на седле мула.
— Поднимайся сюда, дармоед! — заорал управляющий. — Я не знаю, что мешает мне уложить тебя рядом с этим жеребенком, хотя он стоит гораздо больше, чем ты вместе с твоим свинячьим именем, которым тебя наградил какой-то разбойник поп!
Звездочка, будучи не в силах двигаться, только поворачивала голову и, широко раскрыв глаза, смотрела так, будто все понимала; ее кожа собралась складками у ребер и, казалось, шевелилась при каждой судороге. Управляющий тут же пристрелил ее, чтобы взять хотя бы шкуру. Когда Иели услышал глухой звук выстрела, отдавшийся в его сердце, ему показалось, что стреляли в него.
— Теперь, если хочешь моего совета, — сказал управляющий, — постарайся, чтобы хозяин не видел тебя больше, и не вздумай приходить за своей получкой, не то она тебе дорого обойдется!
Управляющий и Альфио ушли с табуном, и жеребята, пощипывая на ходу траву с обочины дороги, даже не повернулись, чтобы посмотреть, что стало со Звездочкой. А Звездочка лежала в овраге и ждала, когда придут за ее шкурой. Глаза Звездочки были широко раскрыты, а все четыре ноги вытянуты. Счастливая! Ей больше не придется мучиться…
После того как Иели увидел, как спокойно управляющий прицелился в жеребенка, который мучительно и испуганно поворачивал голову, как этот человек не дрогнул при выстреле, — он больше не плакал; сидя на камне, он грустно смотрел на Звездочку, пока не приехали люди, которые должны были снять с нее шкуру…
Теперь Иели мог гулять, наслаждаться праздником или целый день сидеть на площади и наблюдать за франтами в кофейне — словом, делать все, что ему заблагорассудится: у него не было больше ни хлеба, ни крова. Ему нужно было искать нового хозяина, если только кто-нибудь вообще захочет взять его после такого несчастья со Звездочкой.
Так уж устроен наш мир: в то время как Иели со своим мешком за плечами и палкой в руках искал себе хозяина, на площади, среди толпы в белых беретах, гудевшей как рой мух, весело играли музыканты в шляпах, украшенных перьями, а в кафе наслаждались жизнью местные щеголи. Все были по-праздничному принаряжены, словно скотина на ярмарке. В одном конце площади на большом полотне было изображено избиение мучеников-христиан и лившаяся потоками кровь; около картины била в большой барабан женщина, наряженная в короткую юбку и чулки телесного цвета, от чего казалось, будто ноги у нее голые. Среди толпы ротозеев был и дядюшка Кола; он знал Иели еще с Пассанителло. Кола сказал, что он сам найдет хозяина для Иели, — он слышал, что кум Исидоро Макка искал свинопаса.
— Только ты ничего не говори про Звездочку, — посоветовал Кола. — Такая беда может со всяким случиться, но все-таки об этом лучше молчать.
Они пошли искать кума Макку, который был на танцах. Дядюшка Кола отправился на переговоры с ним, а Иели в это время ждал на улице среди толпы, сгрудившейся у двери лавки и смотревшей внутрь. Большая комната была переполнена людьми. Красные и возбужденные, они танцевали, так громко топая башмаками по каменному полу, что не слышно было даже контрабасов. Как только кончался танец, стоивший один гран[18], они поднимали палец, требуя другого. Контрабасист углем чертил на стене крест, чтобы напоследок подвести счет, и начинал сызнова.
«Вот тратят же люди деньги, не задумываясь, — рассуждал Иели, — значит, у них полные карманы. Видно, они не терпят нужды, как я, из-за того, что не имеют хозяина; потеют и прыгают в свое удовольствие, словно им за это платят».
Дядюшка Кола возвратился, говоря, что куму Макке никто не нужен. Иели повернулся и побрел прочь, печальный и подавленный.
Мара жила у Сант-Антонио, где дома карабкаются в гору. Напротив, в зеленой от кактусов долине Канцирии, вздымают пену в потоке мельничные колеса. Но у Иели не хватило духу пойти в эту сторону, — его ведь не захотели взять даже в свинопасы, — и он бродил среди толпы, где его бесцеремонно толкали. Он чувствовал себя здесь более одиноким, чем с лошадьми на равнинах Пассанителло, и ему хотелось плакать.
На площади его увидел дядюшка Агриппино. Он прохаживался, размахивая руками, и наслаждался праздником.
18
Гран — мелкая медная монета в Сицилии.