Страница 19 из 170
— Пойдем на улицу, — сказала Мара, заметив, что он все еще осматривается. — Мы едем в Маринео, туда, на равнину, где, знаешь, еще стоит этот большой дом.
Иели принялся помогать дядюшке Агриппино и донне Лии нагружать повозку, но так как из комнаты уже нечего было выносить, он пошел посидеть с Марой на колоде, из которой поили скот.
Увидев, что на повозку положили последнюю корзину, он сказал девочке:
— Даже дома, если из них вынесли вещи, уже не кажутся прежними.
— Мама сказала, что в Маринео, — ответила Мара, — комната у нас будет лучше — большая, вроде сарая, где хранят сыры.
— Теперь, когда ты уедешь, мне не захочется больше приходить сюда; посмотрю я на эту закрытую дверь — и мне все будет казаться, что вернулась зима.
— В Маринео у нас будут совсем другие соседи — рыжая Пудда и дочка полевого сторожа; там будет весело, к мессе там приходят сразу больше восьмидесяти жнецов с волынками и танцуют на гумне…
В это время Агриппино и его жена отправились с повозкой; Мара весело побежала вслед, неся корзину с голубями. Иели пошел проводить ее до мостика и, когда она была уже далеко, крикнул:
— Мара! Эй, Мара!
— Чего тебе? — спросила Мара.
Но Иели не знал, что ему надо.
— А что ты будешь делать здесь один? — спросила тогда девушка.
— Я останусь с лошадьми.
Мара побежала вприпрыжку дальше, а он остался и стоял до тех пор, пока был слышен стук повозки, подскакивавшей на камнях. Солнце касалось высоких скал Крестового холма, седые кроны олив исчезали в сумерках, а из глубины необъятной равнины в нараставшей тишине доносился только колокольчик Бьянки.
Мара, уехав в Маринео, среди новых людей и хлопот по сбору винограда забыла об Иели, но он думал о ней все время. О чем еще было ему думать в те долгие дни, которые он проводил, глядя на хвосты лошадей? Теперь уже незачем было спускаться в долину по ту сторону мостика, и никто больше не видел его в поместье. Он все еще не хотел и думать о том, что Мара стала уже невестой, а между тем под их мостиком утекло много воды. Он увидел девушку только в день святого Джованни, когда пришел на ярмарку продавать лошадей. Этот праздник превратился для него в настоящее мучение да еще лишил куска хлеба после того, что случилось с одним из хозяйских жеребят, — боже избави нас от этого!
В день ярмарки управляющий ждал лошадей с самого рассвета. Он расхаживал в лакированных сапогах позади лошадей и мулов, поставленных в ряд по обеим сторонам большой дороги. Ярмарка уже подходила к концу, а Иели с лошадьми все не показывался из-за поворота дороги. На выжженных склонах Мельничной и Кальварийской гор еще оставалось несколько отар овец; сбившись в кучу, с осовелыми глазами, они стояли, опустив мордочки; было здесь и несколько пар длинношерстых быков — таких обычно продают для погашения арендной платы за землю. Они покорно ждали, стоя под жаркими лучами солнца. Там, внизу, в долине, колокол церкви святого Джованни звонил к торжественной мессе, сопровождаемый треском хлопушек. Тогда казалось, что ярмарочное поле вздрагивало, по нему прокатывался гул, растекаясь между палатками мелочных торговцев на склоне Галли; он спускался по улицам местечка и, казалось, возвращался в долину, где стояла церковь. Да здравствует святой Джованни!
— Дьявольщина! — орал управляющий. — Из-за этого разбойника Иели я проморгаю ярмарку!
Овцы, обеспокоенные криком, удивленно поднимали морды и начинали хором блеять; даже медлительные быки переступали с ноги на ногу, посматривая вокруг большими понимающими глазами.
Управляющий был взбешен потому, что в этот день — «когда наступит праздник святого Джованни, под вязом…», как говорилось в контракте, надо было платить арендную плату за плотину. А собрать необходимую сумму он надеялся от продажи лошадей.
Жеребята, лошади и мулы были здесь такими, как в первый день творения — вычищенные и сверкающие, украшенные бантами, кисточками и колокольчиками; они махали хвостами от скуки и, поворачивая головы, поглядывали на прохожих, словно ждали какую-нибудь милосердную душу, которая захотела бы их купить.
— Этот разбойник, наверное, заснул! — бушевал управляющий. — Оставит он жеребят на моей шее!
Но Иели шел всю ночь; ему хотелось, чтобы жеребята пришли свежими и успели занять хорошее место на ярмарке; он дошел до Вороньего поля, когда созвездие Трех Царей[17] еще сверкало над вершиной Артуро. По дороге непрерывно двигались повозки и верховые, спешившие на праздник. Юноша был настороже, он успокаивал жеребят, напуганных непривычной обстановкой; животные не разбегались, а двигались скопом вдоль обочины за Бьянкой — она спокойно шла, позвякивая своим колокольчиком. Дорога проходила по вершинам холмов, и время от времени даже сюда доносился звон колокола святого Джованни. В темноте и тишине полей чувствовался праздник, а на большой дороге, отовсюду, где только были пешеходы или верховые, направлявшиеся в Виццини, слышались возгласы: «Да здравствует святой Джованни!» А за горами Канцирии взлетали ввысь сверкающие ракеты, похожие на падающие августовские звезды.
— Словно в рождественскую ночь, — говорил Иели парнишке, помогавшему вести табун, — когда в каждом поместье праздник и иллюминация, а на полях повсюду видны огоньки.
Мальчик дремал на ходу, медленно переставляя ноги, и ничего не отвечал. Но Иели, чувствуя, что от колокольного звона вся кровь у него забурлила, не мог молчать, как будто каждая из этих безмолвных и сверкающих ракет, взмывавших в небо там, за горой, вылетала из его сердца.
— Мара тоже, наверное, пойдет на праздник святого Джованни, — говорил Иели, — она каждый год там бывает. — Не обращая внимания на то, что Альфио (так звали мальчика) ничего не отвечает, он продолжал: — Знаешь, Мара уже так подросла, что стала выше своей матери… Когда я ее увидел, я даже не поверил, что это та самая Мара, с которой мы собирали фиги и сбивали орехи.
И Иели громко принялся петь подряд все песни, которые знал.
— Альфио, ты спишь? — крикнул он, когда кончил петь. — Смотри, чтобы Бьянка все время шла за тобой, слышишь?
— Нет, не сплю, — ответил Альфио сонным голосом.
— Видишь звезду, которая мигает там, внизу, неподалеку от Гранвиллы, как будто в Санта-Доменике пускают ракеты. Скоро начнет светать, но на ярмарку мы явимся вовремя и сможем занять хорошее место… Эй ты, красавец Вороной, у тебя на ярмарке будет новая уздечка с красными кисточками и у тебя, Звездочка, тоже!
Так он шел, разговаривая в темноте то с одной, то с другой лошадью, чтобы ободрить их звуками своего голоса, но ему было грустно, что Звездочка и красавец Вороной отправляются на ярмарку, где будут проданы…
«Они уйдут с новым хозяином, и никогда больше их не будет в табуне. Так случилось с Марой, когда она ушла в Маринео. Ее отцу, наверное, очень хорошо там, в Маринео… Когда я пошел навестить их, они поставили передо мною хлеб, вино, сыр и все, что бог послал; он почти управляющий, у него ключи от всего, и он мог бы проглотить все поместье, если бы захотел. Мара сперва меня не узнала — ведь мы столько не виделись! — а потом закричала: „Ой, посмотрите, ведь это же Иели-табунщик, Иели из Тебиди!“ Так бывает, когда кто-нибудь возвращается издалека, — достаточно ему поглядеть на макушку горы, чтобы сейчас же вспомнить местечко, где вырос. Донна Лия не хотела больше, чтобы я говорил Маре „ты“: ее дочь стала уже большой, а люди, ничего толком не зная, так легко могут ославить! Мара, наоборот, смеялась и была такая красная, будто только что кончила месить тесто; она накрывала на стол, расстилала скатерть и все делала так, словно это была другая Мара.
— Вспоминаешь о Тебиди? — спросил я, как только донна Лия вышла, чтобы нацедить свежего вина из бочки.
— Да, да, я вспоминаю о Тебиди, — сказала она, — в Тебиди была колокольня с решеткой, похожая на ручку от солонки, а на ней — колокол. Еще там были две каменные кошки — помнишь, они щурились с решетки сада.
17
Созвездие Трех Царей — местное, сицилийское название созвездия Треугольника.