Страница 16 из 170
— Лихорадка. Там внизу, в этой проклятой долине, она снова меня схватила. Я уж больше недели не работаю и проел те жалкие гроши, что заработал.
Недда быстро вошла в дом и достала из-под тюфяка свои небольшие сбережения, спрятанные в чулке.
— Нет, не надо, обойдусь, — сказал Яну. — Завтра я пойду в Маскалуччу, там еще не кончился сбор олив; мне ничего не нужно. А как кончится работа, мы поженимся.
Лицо у Яну было печальное, когда он давал Недде это обещание. Он стоял, прислонившись к косяку, и глядел на Недду своими блестящими от лихорадки глазами. Голова его была повязана платком.
— Да у тебя жар! — воскликнула Недда.
— Ничего, обойдется. Здесь лихорадка пройдет. Да и трясет меня только раз в три дня.
Недда молча глядела на него, и сердце у нее защемило от боли, когда она видела, до чего он исхудал и побледнел.
— А ты не свалишься с дерева? Ведь придется лазить на самые верхушки.
— Бог милостив, — ответил он. — Ну, а теперь прощай. Меня ждет возница, он вез меня на своей повозке от самой Пьяны. Нельзя его задерживать. До скорой встречи! — сказал он, а сам не двигался с места. Наконец он решился, и Недда пошла проводить его до большой дороги. Молча, без единой слезинки, глядела она, как он удалялся, хотя ей почему-то показалось, что больше она его никогда не увидит. Когда Яну на повороте окликнул ее по имени, сердце Недды еще раз пронизала острая боль.
Прошло три дня, и Недда услышала на улице громкие голоса. Она вышла из дому и увидела толпу крестьян, которые несли на садовой лестнице Яну, белого как полотно; голова его была перевязана платком, залитым кровью.
Пока Яну несли к дому, он рассказал Недде, держа ее за руку, как, ослабев от лихорадки, он упал с высокого дерева и разбился.
— Тебе сердце вещало, — прошептал он с горькой усмешкой.
Недда все слушала, глядя на него своими большими, широко раскрытыми глазами, и крепко держала его за руку.
Он умер на другой день.
Тогда Недда, чувствуя в себе биение новой жизни, которую умерший оставил ей как печальное воспоминание, побежала молиться святой деве о спасении души. На паперти ей повстречался священник, который знал о ее позоре, и тогда, прикрыв лицо накидкой, отвергнутая всеми, Недда вернулась домой.
Теперь, когда она приходила наниматься на работу, ей отказывали с грубой насмешкой — не оттого, что она согрешила, а потому, что ей не под силу было работать как прежде.
После этих отказов и насмешек она перестала искать работу и заперлась в своем домишке, словно подстреленная птица, которая забилась в свое гнездо. Скоро разошлись мало-помалу те жалкие гроши, которые она хранила в чулке, а за ними настал черед и нового платья и того красивого платка, который ей подарил Яну.
Дядюшка Джованни не дал ей помереть с голоду, он помогал ей, чем мог, и делал это с той подлинной терпимостью и человеколюбием, которых так не хватало бесплодной и черствой морали священника.
Она родила ребенка болезненного и хилого.
Когда Недде сказали, что родилась девочка, она заплакала так же горько, как в тот вечер, когда закрылись двери дома за гробом матери и ее унесли, но отдать ребенка в приют не согласилась.
— Бедная малютка! Она еще успеет намучиться, — сказала Недда.
Деревенские кумушки называли ее бесстыжей, — ведь она не умела лицемерить и следовала влечению своего сердца.
Бедному ребенку не хватало молока, потому что матери не хватало хлеба. Малютка угасала быстро. Напрасно Недда пыталась выжать хоть каплю крови из своей груди в ротик изголодавшейся девочки.
Однажды зимой, когда смеркалось и снег густыми хлопьями падал на крышу, а плохо закрытая дверь хлопала от ветра, бледный, похолодевший ребенок в последний раз взглянул своими стеклянными глазками в горящие глаза матери, судорожно взмахнул ручонками, застонал и замер навеки.
Обезумев от горя, Недда трясла девочку, в порыве отчаяния прижимала ее к груди, пытаясь согреть своим дыханием и поцелуями. А когда убедилась, что она умерла, положила ребенка на постель, на которой раньше спала ее мать, и встала на колени, не пролив ни одной слезинки, широко раскрыв глаза.
— Блаженны те, что умерли! — воскликнула Недда. — О, благодарю тебя, святая дева Мария, за то, что ты отняла у меня моего ребенка и не дала ему страдать так, как страдала я!
Иели-пастух
Пастушонку Иели было тринадцать лет, когда он познакомился с молодым барчуком доном Альфонсо. Тогда Иели был еще так мал, что не доставал и до брюха Бьянки, старой кобылы, носившей на шее табунный колокольчик. Маленького пастуха постоянно видели в горах и в долине, где бродил его табун: мальчик или стоял неподвижно у края какого-нибудь обрыва, или сидел на корточках, примостившись на большом камне. Когда его друг дон Альфонсо приезжал на лето, он каждый божий день приходил к Иели. Они делили поровну и ячменный хлеб пастушонка, и сласти барчука, и фрукты, украденные в соседних садах. Сначала Иели, как это и принято в Сицилии, величал барчука «ваша милость», но после того как они основательно подрались, между ними возникла настоящая дружба. Иели учил своего приятеля находить сорочьи гнезда на верхушках ореховых деревьев, которые были выше колокольни в Ликодии, попадать камнем в летящего воробья или же, схватив за гриву какую-нибудь еще не объезженную кобылу из табуна Иели, вскакивать ей на спину, не обращая внимания на злобное ржание и отчаянные прыжки. Как весело все-таки носиться по жниву, да так, чтобы гривы коней развевались по ветру! Как хороши апрельские дни, когда ветер волнами гуляет по изумрудной траве и лошади ржут в полях! Прекрасны и полуденные часы, когда поля тихо дремлют под задумчивыми небесами, а между комьями земли, словно горящая стерня, трещат кузнечики! А как чудесно зимнее небо, когда оно глядит сквозь обнаженные ветви миндального дерева, дрожащего от северного ветра! А замерзшая тропинка, которая звенит под копытами лошадей! А трели жаворонков там, высоко, в знойной лазури! Как хороши летние вечера, наплывающие тихо-тихо, словно туман, и этот чудесный запах душистого сена, в котором утопают локти… А грустное жужжание насекомых по вечерам, и эти две ноты Иелиной свирели, все время одни и те же — иу, иу, иу! Они наводят на мысль о чем-то далеком, о празднике святого Джованни, о рождественской ночи, об утренних прогулках за город, обо всех этих великих событиях в жизни человека, которые кажутся такими далекими и грустными… При мысли о них невольно смотришь увлажненными глазами на загорающиеся звезды, и кажется, что они дождем падают в душу, переполняя ее!
Но Иели не испытывал подобных печалей. Он сидел на корточках у обочины дороги и, надув щеки, прилежно выводил на свирели: «Иу, иу, иу!» А потом, крича и швыряя в лошадей камнями, собирал табун и гнал его на конюшню по другую сторону Крестового холма. Тяжело дыша, он поднимался по склону, а иногда кричал своему другу Альфонсо:
— Позови собаку! Эй, позови собаку!
Или же:
— Дай хорошенько камнем гнедому! Что он строит из себя барина — разгуливает без толку по кустарнику!
Или:
— Завтра утром принеси мне большую иглу — возьми у донны Лии.
Иглой Иели владел в совершенстве. В полотняном мешке у него был ворох тряпок, чтобы было чем залатать штаны или рукава куртки. Он умел плести веревочки из конского волоса и стирал глиной платок, которым в холодные дни закутывал шею. Словом, пока за плечами был его мешок, Иели не нуждался ни в ком на свете — блуждал ли он в рощах Резаконе или в глубине Кальтаджиронской равнины. Донна Лия частенько говорила:
— Видели вы Иели-пастуха? Он все время один в полях, словно лошади его усыновили. Потому-то он и стал мастером на все руки!
Иели действительно ни в ком не нуждался, хотя в поместье каждый охотно сделал бы для него все что мог: он был услужливый мальчик, а случай попросить его о чем-нибудь всегда находился. Донна Лия из любви к ближнему пекла для Иели хлеб, а он плел ей из ивовых прутьев хорошенькие корзиночки для яиц, делал мотовила и другие вещички.