Межледниковье

Спасибо тебе, заболевший Будько, спасибо тебе, белый купол парашюта, спаси­бо, синее небо!

Я сумел приземлиться на "параллельные ступни", как торопливо проинструктиро­вал меня перед прыжком приятель, но устоять не сумел, меня малость протащило по земле, пока я не "погасил" купол, подтянув нижние стропы вдвоем с подбежавшим приятелем.

Это событие я отразил в стихотворении "Первый прыжок". "Летчик сказал: ну! // Встал я, и волосы встали. // Вниз поглядел и зевнул. // Вы так зевали? Едва ли ..." и так далее. Причем, начав стихотворение так, я отверг соблазняющий меня вариант нача­ла: "Встал, лишенный голоса // (И кольцо — в руке). Встали дыбом волосы // Даже на лобке". Вариант был эффектный, но бросовый с точки зрения печати, и даже в ЛИТО принародно не прочтешь!

21

Возобновившиеся занятия ЛИТО стали мне привычными и ожидались с нетерпе­нием.

К каждому заседанию кружка хотелось принести что-то новое. Нового, однако, было мало. Это и огорчало, и настораживало меня: что ж это с тобой происходит, да и давно уже? Посмотри на Леньку Агеева: на каждое занятие приносит чуть ли не по пять новых стихотворений, и каких! Мог бы ты, к примеру, написать о беременной женщине, об усталой кондукторше трамвая? Да ты и не задумывался никогда о таком! А как он написал о похоронах солдата! "Лежали опустевшие носилки, // Бойцы сто­яли хмурою стеной. // И лил на непокрытые затылки // Осенний, неуемный, затяж­ной... "

Виктор Салов, тот, что передавал мне символическую "лиру", заканчивающий в этом году институт, свою дружескую эпиграмму на Агея начал так: "Тук-тук! Слышен стук. Трудится Агеев..." — это относительно выдающейся Лехиной производительности. "Агея" рифмовалось с "апогеем", мол, в этом году он достиг своего апогея. До апогея было еще далеко.

Агеевское же стихотворение "На мостовой" с этим самым "тук-тук" было о чернорабочей, трамбующей на жаре мостовую. "Тук-тук!.. Навязчивый стук // Полнит всю мостовую. // Тяжелой "бабой", тяжестью рук женщина камни трамбует..." Умаявшись, стирая с лица пот, идет она к пивному ларьку, что стоит неподалеку, в котором торгует тучный наглый мужчина, она берет "большую", устало пьет... "Рядом идем мы с вами, // И нам нелегко понять, // Что этих двоих местами // Стоило б поменять..."

Вот стихи, вот темы! И заметь: он почти не пишет о себе, а ты, брат, только о себе и пишешь! Справедливо будет сказать, что и остальные кружковцы, на мой взгляд, и Брит, и Городницкий, и Трофимов, писали тоже преимущественно о себе, только, не в пример мне, серьезно. "Через себя" — о многом.

На обсуждение стихов Володи Брита той осенью в Горный пришел поэт Сергей Давыдов, уже частенько печатающийся в газетах в статусе "рабочего поэта" (токарь на заводе "Севкабель"), но и в этих подцензурных публикациях не опускающийся до воспевания любимого станка (что весьма поощрялось). Пятью-семью годами старше нас, еще успевший захватить войну, матерый крупный красивый мужик, по приват­ным разговорам с ним — ходок и выпивоха, он был принят нами и как поэт, и как личность.

Послушав Володины стихи, а было читано и такое — к годовщине смерти Сталина:

"...Проверенные на живучесть // Упрямо тянутся ростки. // Идут искать иную участь // Из царства гнета и тоски. // Весна растет неудержимо, // И, гордость прежнюю забыв, // Обломки старого режима // Уходят льдинами в залив", — послушав стихи, Давыдов сказал, что с удовольствием, кабы мог, уступил бы Бриту свое место на газетной полосе.

— Для этих стихов, Сережа, газета должна быть другой, — засмеялся Глеб Сергеевич.

Поскольку Глеб, помимо нашего, вел еще и ЛИТО в Политехническом институте (в 56 году он передал его Льву Мочалову, славному поэту давыдовского возраста), кружковцы-"политехи", как бы наша родня, появлялись у нас регулярно. Особенно мы сдружились с Витей Берлиным, Олегом Юрковым и, конечно же, с Сашей Штейнбергом, который стихов не писал, но мало кто из поэтов так любил и знал литературу, в особенности тогдашнюю молодую.

"Политехи" были ребятами активными и деловыми. И неспроста первый общегородской вечер студенческой поэзии, в ноябре пятьдесят четвертого, проходил именно в Политехническом институте.

В просторечии вечер именовался "турниром поэтов" — в память не то средневекового мероприятия, не то игрища начала века с участием Маяковского, Северянина и прочих турнирных бойцов.

Грядущее мероприятие, без преувеличения, взбудоражило студенчество. Стихи каких-то молодых поэтов кто-то где-то непременно слышал, кого-то кто-то читал, а тут (впервые!) — все враз, живьем, твои сверстники, скорей всего единомышленни­ки, а кроме того, если уж это турнир, то — кто кого?

От Горного института Глеб выделил на "турнир" такую команду: Британишский— Городницкий—Агеев—Тарутин, а еще Рацер, грядущий автор комедийных эстрадных пьес, а тогда — пятикурсник, посещавший кружок считанные разы, малоинтересный нам поэт.

По набитости просторный актовый зал Политеха я сравнил бы с современными шабашами популярных рок-групп. Тогда же увиденное столпотворение сравнивать мне было не с чем. Люди сидели на подоконниках, стояли в проходах, все двери были распахнуты, и в них тоже густо толпился народ. Это было самое начало массового "поэтического бума", прокатившегося по стране.

Выступавших было человек под сорок, и читали они в два отделения: кто куда уго­дил. Мне досталось второе отделение. В зале я неожиданно встретил Леву Левинзона. давнего своего приятеля по "Труду". Левушка был теперь студентом Сангига и пришел "поболеть" за универсантов — Шумилина и Гусева, с которыми сдружился в литкружке поэтессы Елены Рывиной. (Поэты-журналисты шастали по многим литкружкам в поисках признания и славы.)

Договорено было читать на вечере не более трех-четырех стихотворений, да и то — ориентируясь на реакцию зала: не принимает зал — уходи со сцены. Мне запомнилось (вообше вечер этот помнится мне фрагментарно, и на целостную картину я не претендую), мне запомнилось, как упрашивал публику какой-то не понравившийся ей поэт: "Ну разрешите, я прочту еще одно, коротенькое!” — "Хватит!" — непреклонно ревел зал.

Зато как были встречены горняки: Агей, Брит, Городницкий! Только совестливость не позволяла им читать до полного удовлетворения слушателей, каждого из них провожал со сцены гром аплодисментов.

— Ну, как тебе? — гордо спрашивал я Левушку.

— Да ничего вроде бы... — вяло дергал плечом поэт и прыгун в длину.

А вот и Шумилин на сцене. Перебирая пальцами пальцы уже знакомым мне жестом трогательной застенчивости, прочел он уже слышанные мной стихи о папе, маме, сынишке и машине "Москвич", а потом еще что-то, столь же умильное. Эх, Валера... "Маршак помрет, Барто не тянет, детская литература — моя!" — вспоминались мне его посулы. Тем не менее зал хлопал Шумилину весьма активно.

А на сцене — еще один знакомый мне универсант, Илья Фоняков. Фоняков обхватил трибуну руками, упер в зал лобастую голову. "Строитель!" — огласил он название стихотворения, оттолкнул трибуну, взмахнул рукой и пошел рубить фразу за фразой — ничего не страшащийся трибун. Строитель кладет свои кирпичи, а счастье стольких людей зависит от того, как скоро он построит этот дом! Зависит счастье и вот этих конкретных влюбленных, парня и девушки: "...И спать им хотелось бы вместе // Не только на скучных кино! (движение в зале — смело!) // У девушки в комнате мама, // Сестренка и брат-егоза. // Вот так и рождается драма, // А мы лишь отводим глаза! — разил поэт всеобщее ханжество. "Строитель, строитель, строитель, // Быстрее клали кирпичи!" — завершил стихотворение Илья, взмахивая рукой, точно подгоняя этого строителя, косвенного виновника драмы влюбленных. И остальные стихи поэта отличались такой же напористостью и гражданским мужеством. Ушел Илья Фоняков со сцены, провожаемый бурными аплодисментами.