Межледниковье

Гена Трофимов, уже четверокурсник, нефтяник, мощного сложения парень, новгородец, многое уже в жизни повидавший, частенько тогда уже поддававший, тоже нравился мне как поэт. "Трофимов Геннадий в мадамьем стаде. // Или я — в миллионах стадий" ' — называлось одно его раскованное стихотворение той поры. Был Гена честолюбив, к творчеству своему относился серьезно и даже трепетно, но писал по­малу и читал свои стихи редко.

Остальные кружковцы первокурсной моей поры помнятся мне не столько стихами, сколько любовью к литературе и тем, что все они были славными людьми.

Не помню, чем я был, помимо ЛИТО, постоянно и суетливо занят, вечно во что-то встревая. обещая, выполняя, забывая, — но времени мне не хватало катастрофически.

Первую сессию я, спохватившись, сдал с большим трудом и почти все — на тройки, благо в Горном стипендию давали и с тройками. После сессии зазвал шибко занятую Галю на Зимний стадион, где надеялся в ее присутствии выиграть стометровку на соревнованиях "Приз первокурсника", а занял лишь второе место, а провожая Галю домой, вновь с ней рассорился. Но горечь этой ссоры была уже несравнима с прошлогодней.

Угнетало меня вот что: куда-то вдруг подевалась моя былая безудержная писучесть, когда за пару дней я мог накропать стихотворную пьесу о Петре I или поэму "Гало­ши". Писать стало мучительно трудно, конечно, когда речь шла не о посланиях к при­ятелю, а о "серьезных" вещах, стихах завершенных, которые не стыдно было бы прочесть при товарищах-поэтах, под критическим взглядом Севы Белоцерковского. Тем не менее к весне стихи такого плана накопились. Опять было мое обсуждение, а оппонентом был Ленька Агеев. Корили меня прежде всего за длинноты, которых я не замечал, считая в написанном стихотворении все одинаково важным. У меня сохранился тетрадный лист той поры, где глебовским карандашом отчеркнуто не менее десяти строк стихотворения и написано: "Сделай одну строфу!".

— Как это? — спрашивал я Глеба Сергеевича.

— Подумай сам, — отвечал он, способный проделать это в пять минут.

В мае наша малотиражка вышла с весенней. литстраницей. Были там стихи Брита, был очерк Гены Трофимова, стихи о весне Миши Судо, мое стихотворение "Май деся­тиклассника". Наши с Галей велосипедные поездки прошлогодней весны преобразовались в этом стихотворении в пешее посещение парка, где все якобы было не таким, как тысячекратно описано поэтами . "Чудных песен в весенней прохладе // Не спешил поднести соловей. // Воробей, насвиставшийся за день, // Мирно спал с воробьихой своей..." И хотя в действительности на Каменном острове тогда как раз и заливались соловьи, а никаких воробьев там и в помине не было, это отступление от истины уже не казалось мне фальшью.

После первого курса нашему факультету предстояла вначале десятидневная ра­бочая экскурсия на бокситогорские карьеры, а потом — учебная геодезическая прак­тика под Псковом, точнее — под Вышгородом, в селе Дедовичи. Место было изуми­тельное, и село было когда-то богатым, с каменной. церковью на взгорке перед озе­ром. Церковь, как водится, была поругана и покалечена, окна выбиты, крест сбит, теперь она являла собой геодезический ориентир: точная высота такая-то. Мы жили всем курсом геологов, геофизиков и маркшейдеров в палаточном лагере, ежедневно побригадно выходя на работу с приборами: теодолитная съемка, нивелирная съемка, мензульная... Работы было много, приходилось вкалывать с полным напряжением. Помню, что постоянно хотелось есть. Столовая была полевая: утоптанная площадка под брезентовой крышей, длинные самодельные столы и скамьи. Кормили нас не ахти как, и всегда за нашими спинами стояли местные женщины с кастрюлями и бидонами, сливая и вытряхивая в них остатки еды из мисок, собирая все хлебные огрызки.

Почему-то уже тогда, в Бокситогорске или Дедовичах, я не сблизился по-настоя­щему с Ленькой Агеевым, будущим другом всей моей жизни. Правда, палатки бурови­ков и наши — разведчиков — были в разных концах лагеря, и сталкивались мы с ним лишь в столовой да на танцах, на "пятачке".

Завершили практику, получили зачет, месяц до сентября был наш.

Володя Британишский рассказывал мне, как после своей геодезической практики, из Дедовичей, он с приятелем совершил паломничество в Михайловское, на поклон к Пушкину. Шли они несколько дней, просились на ночлег в деревнях, пришли в заповедник, совершенно тогда еще безлюдный, бродили там, увидели, ощутили...

Предпринять что-то подобное мне бы тогда и в голову не пришло.

20

Начало второкурсной осени ознаменовалось для меня неожиданным прыжком с парашютом.

На первом курсе я с несколькими одногруппниками записался в парашютную сек­цию при Аэроклубе, но, проходив несколько занятий, бросил это дело, показавшееся мне скучным: сплошная теория. Постепенно из секции ушли все наши, за исключением самого заядлого. И вот однажды этот заядлый зазвал меня с собой в Озерки для моральной поддержки — он должен был прыгать с аэростата, с восьмисотметровой высоты.

Трое прыгающих входили в корзину к летчику, аэростат на тонком тросе уходил ввысь, на свои восемьсот метров, парашютисты поочередно сигали из кабины, летчик дудел в рожок, по этому сигналу барабан лебедки начинал сматывать трос, аэростат опускался и принимал новую тройку смельчаков. На земле это выглядело обыденно и просто.

Я бродил по летному полю, задрав голову, наблюдал прыжки. Вот, отделившись от корзины, стремительно падает вниз маленькая фигурка, и вдруг над ней распускается белый купол и долго, плавно, бережно опускает человека на землю. Тут ко мне подбежал приятель, уже в шлеме и комбинезоне, и сообщил радостную весть. Один из заявленных на прыжки горняков, активнейший член Аэроклуба Будько (до сих пор помню эту фамилию), сдавший на "отлично" теоретическую часть, неожиданно заболел. У меня есть шанс прыгнуть прямо сейчас под фамилией Будько. Времени на раздумья не было, все. заявленные на прыжки, уже переоделись, скоро будут получать парашюты.

— Будько! Где вы пропадали? Минута на переодевание!

И я уже в комбинезоне и в шлеме.

— Фамилия?

— Будько! — и на меня уже цепляют парашют, закрепляют подвесную систему. Кроме "основного" парашюта — за спиной, на груди у меня ранец "запасного" (Что-то я об этом слышал.)

Обвешанный. парашютами, формируюсь в "тройку".

— Такой-то! Сякой-то! Будько!

Слава Аллаху, в "тройке" я — третий, стало быть, и сигать мне третьим, после этих — опытных, теоретически подкованных. Прыгнуть-то я прыгну, а вот раскроется ли парашют, не хватит ли меня кондрашка с перепугу во время свободного падения? Сегодня я наслушался всяких разговоров, например, о том, как одна девица, вывалившись из корзины, каким-то образом умудрилась уцепиться за нее руками и так висела, вопя. А кто-то вчера дернул кольцо запасного парашюта, не дождавшись раскры­тия основного. А еще кто-то...

Входим в корзину. Я — третий. Правая рука — по инструкции — на кольце запасного парашюта. Летчик прицепляет крючья наших фалов к специальной скобе (парашюты открываются принудительно). Летчик убеждает нас: ни в коем разе, ребята, не дергайте запасной! Вообще, лучше уберите руку с кольца, я вам гарантирую. что основной парашют раскроется!

— Вон — Исаакий, — показывает летчик, а там вот — Смольный, а вон там — Горный институт.

Легкий толчок. Трос натянулся. Все восемьсот метров — под нами. Боже мой, на хрена, ну на хрена я сюда сунулся! Хоть и третьим, а прыгать-то придется! Вот уже и дверцу летчик открыл...

— Ну, что резину тянешь? — говорит мне летчик. — Тебе начинать. Вставай в срез и прыгай, ну!

Мне первому прыгать? Почему это? Господи, хоть бы не так видно было землю. Неужели не прыгну? И-и-ах...

Свободного падения, когда фал стягивает чехол купола, пока купол наполняется (теория), я не помню. Я ощутил мягкий удар под мышки и под ноги, меня как бы понесло вверх, и я понял, что купол раскрылся. Того ощущения, от которого я в восторге орал, болтаясь на подвесной системе, я передать не могу, испытав его лишь единожды.