Межледниковье

Цитирую с отвращением и поздним стыдом, но именно эту ахинею я и прочел тогда. И это — после стихов Брита и Городницкого. Впрочем, публика особой глупости этого "Письма" не ощутила, за исключением Белоцерковского, сморщившегося, как от кислого. Началось обсуждение прочитанного. Слово предоставили гостям.

— Стихи Володи и Алика я давно знаю и люблю, — начал Тумаринсон, — но что же остальные горняки? Одни молчат, а другие читают про какие-то хвосты из штанов! Что ты хотел сказать этими стихами? — напустился он на меня. — Что хотел выразить? Откровенно говоря, я ждал от этой встречи большего, — завершил он свою речь.

От наших ответную речь держал Всеволод Белоцерковский. Он сказал, что гости судят о горняках поверхностно, что и, помимо Британишского и Городницкого, у нас есть хорошие поэты, например Геннадий Трофимов и Леонид Агеев, здесь присутствующие. Они почему-то постеснялись читать, не в пример некоторым (взгляд на меня). А что касается Олега Тарутина, то ЛИТО за него ответственности не несет: после своего обсуждения он отсутствовал больше месяца. (Не будучи старостой кружка — им был старшекурсник Саша Гдалин, — Белоцерковский искренне болел за его престиж.) Может быть, Олег и после этого занятия опять обидится и исчезнет на месяц-другой.

Как раз наоборот! После этой читки я посещал кружок регулярно, а если и пропускал, то по сверхуважительным причинам.

А тогда, бредя в одиночку по набережной от Горного, я чуть ли не впервые в жизни всерьез задумался о своем творчестве. Конечно, они правы — и Севка, и Тумаринсон: эти вещи, хохмочки эти можно читать приятелям, да и то, стоит ли? Стоит ли тратить время на эту чушь? И вообще, как это понимать: написана уже прорва, а стихов, по существу, нет. Нет лирики, а есть нытливая тягомотина, скучная и безликая. Правы те, кто говорил мне это, абсолютно правы. И не вздумай больше читать всего этого никому и никогда! И имен в стихах никогда больше не употребляй, понял? "Гали-Вали-Ляли", — вспомнилось мне убийственное, и я остановился и даже зубами заскрежетал от стыда. Ну, погоди, Севка, я тебе еще докажу! Всем еще докажу! Ничего — прорвемся!

Помимо прочего, тогдашний разнос "Письма" косвенно повлиял и на мое отноше­ние к Гале, ускорив то, что уже отмирало естественным путем: пришла пора прощаться с первой любовью. Из действительности эта любовь перешла в память, обрела там свое почетное место, питая ностальгические воспоминания и некоторые стихи.

Под флагом таких ностальгических экскурсов в прошлое я написал тогда стихо­творения "Ступеньки" и "В парке" и читал их на ЛИТО, через несколько занятий после памятного посещения гостей. "Как трудно в первый раз добраться // До двери самой дорогой. // Ступенек было сто двенадцать, // И все скрипели вразнобой..." Стихотво­рение было бесконечно длинным, с количеством строф, чуть ли не равном числу этих самых ступенек, и, безусловно, — все еще инфантильным. Но, читая его, я краем уха услышал, как Белоцерковский сказал Агееву:

— Вот так и надо писать.

Конечно, это было заблуждением расслабившегося моего хулителя, но меня это, помнится, взбодрило, и весьма.

Сам Ленька Агеев прогрессировал и матерел на глазах. Если стихи с первого его обсуждения, которые я прочел задним числом, стихи о природе (лес, грибы, рыбалка) или традиционные стихи о городе, почти меня не тронули, то теперь все сделан­ное им вызывало во мне жгучий интерес. Тут был уже совершенно иной настрой, в этих стихах уже брезжило то, что через два-три года зазвучало в полную силу, что поражало потом всех нас, что позволило впоследствии Британишскому, вспоминав­шему то время, сопоставить агеевскую творческую позицию с некрасовской ("попытка выразить муку всей российской жизни").

Но стоп. Пока что я сижу на занятии ЛИТО зимним вечером пятьдесят третьего года, в тесноватом помещении редакции "Горняцкой правды". У окна привычно сутулится Глеб Сергеевич, а на скамьях, облокотясь на столы, — коллеги мои, "литошники", кто в студенческой форме, кто в цивильном. А за столом обсуждающегося — первокурсник Ленька Агеев, крепкий симпатичный парень, прямые волосы зачесаны набок, под расстегнутым кителем — спортивная куртка, читает стихи, изредка неосознанно ударяя по носу согнутым пальцем.

И слушает его коллектив максимально заинтересованно и благожелательно (как и всех, всегда), полное внимание к каждой фразе — удачному обрадуются, неудачного не пропустят. И мнение свое каждый будет отстаивать до конца.

Слушают стихи горняки-сокружковцы: Володя Британишский, Алик Городницкий, Гена Трофимов, Виктор Салов, Лина Гольдман, Миша Судо, Саша Гдалин, Виктор Никитин... И что кому на роду написано по жизни и по литературе — одному Богу ведомо.

Высокий худой третьекурсник Володя Брит писал стихи, критиковать которые, на мой взгляд, было просто не за что. Форма стихов была совершенна, а их содержание находило неизменный отклик в моей душе, во всяком случае — по вложенной в них мысли. Выросший в семье художника, очень известного в двадцатые годы, запойный книгочей с раннего детства, знаток живописи, философии. музыки, золотой медалист, никогда, по-моему, не получавший даже четверок, Брит был интеллектуалом и истым интеллигентом. Писал он с детства, а лет с четырнадиати уже переводил английских поэтов. При всей своей интеллектуальной высоте был Володя врожденно демократичен и в жизни, и в творчестве. В его стихах не было и тени снобизма или литературщины, стихи были искренни и просты.

Кое-кто (грозный критик Белоцерковский прежде всего) усматривал в стихах Брита некие "интеллигентские комплексы" . Например, в обсуждаемом при мне стихотворе­нии "Рабочие руки". "Принесла ты руки свои домой // И не знаешь, куда положить..." — о женщине поколения наших матерей. Кончались стихи словами: "Я пошел бы к скуль­птору в ученики, // Чтобы слушались камень и дерево. // Я бы вырубил две рабочих руки // Из простого камня серого. // Серый камень, серый камень, // Серый камень — два куска... // Камень крепкий и надежный, // Как рабочая рука!"

— Ну иди, иди к этому скульптору, или уж не пиши! — долбил Брита Севка. Тот только улыбался, слушая.

"Интеллигентскими штучками" Белоцерковский называл и концовку стихотворения "Два окна" — о воображаемом поэтом работяге в окне напротив, в вечно освещенном окне: "...Да будет труд его успешным, //Да будет крепким краткий сон! // И да простит он людям грешным, // Кто может больше спать, чем он".

С Белоцерковским по этому поводу я спорил яростно.

"Интеллигентское" в некоторых стихах Володи усматривал и собрат его по Дворцу пионеров Городницкий, прочитавший мне однажды пародию на Брита, что-то самобичующее, что-то типа: "Кривым путем интеллигента // Иду я ..." Пародия была смешная, я смеялся, слушая, но отнюдь не сопрягал ее содержания с творчеством Брита.

Стихи Алика Городницкого, моего первого оппонента, нравились мне не меньше Володиных. Был Городницкий истинным романтиком, романтиком с открытым за­бралом. Вот уж у кого в стихах возникали разнообразные мужественные красивости: паруса, костры на горных перевалах, ледяная пурга... Худощавый и стройный, гус­тобровый и носатый, затянутый в горняцкий мундир, как кирасир в кирасу, был он склонен к благородным преувеличениям. "Осела пыль на зачерствевшем хлебе, — читал он, добавляя мужественного металла в голос. — // Идут за днями медленные дни. // Стоит Жара. Ни облачка на небе, И шестьдесят по Цельсию в тени..." (По Цельсию!)

— Я ведь тоже был тогда на Крымской практике, Алик, — говорил ему Брит со своей обычной полуулыбкой. — Какие же там ·шестьдесят"? Исправь хотя бы на "пятьдесят " .

Но мне тоже больше нравилось "шестьдесят".

Агеев, Британишский, Городницкий были моими самыми любимыми горняцкими поэтами. Таковыми они остались и доселе.