Межледниковье

Глеб Горбовский, почему-то тогда не выступавший, по поводу этого стихотворе­ния выразился с присущим ему лаконизмом: "Вышел строить Фоняков, нафунял и был таков". Столь же лаконично Горбовский откликнулся и на выступление горняка Рацера: "На трибуну вышел Рацер. Надо ж где-то обосраться!".

Запомнился мне и впервые слышанный Евгений Рейн, о котором очень одобрительно отзывался Глеб Сергеевич. К сожалению, как и большинство в зале, я почти ничего не разобрал из-за чудовищной дикции, с которой он протарахтел свои стихи. (Во время получасового перерыва организаторы вечера предложили публике конкурс буриме с рифмами: ·нега - телега и нос - насос". Какой-то остряк посвятил буриме Рейну: "Разгоняя лень и негу // И вешая через нос, // Рейн талантлив, как телега, // И работал, как насос").

Завершал первое отделение Валентин Горшков, второкурсник-журналист. Совер­шенный восторг публики вызвало его стихотворение "Рассказ молотобойца"— о том. как этому молотобойцу посчастливилось слушать стихи приехавшего на завод Маяковского. "Вот бы к нам его молотобойцем! Дельный парень он, хоть и поэт!"

Бис! Бис! Браво! Шквал аплодисментов.

Я так подробно описываю этот "турнир" потому, что это было первое мое (да и прочих) выступление на такой огромной аудитории. Помню, меня насторожила и озадачила реакция публики: как мог, например, "Строитель" или тот же "Молотобоец" вызывать столь же массовый энтузиазм, как и стихи моих друзей-горняков, совершенно другие стихи, принципиально другие. Я тогда не подозревал еще об относительности успеха или неуспеха эстрадного чтения.

Впрочем, долго размышлять об этом не приходилось — в числе выступающих во втором отделении я был уже за кулисами, ощущая знакомый предстартовый манд­раж: скорее бы!

Со мной заговорил симпатичный худощавый парень Лев Гаврилов — студент Военмеха. Он еще в гардеробе подходил к нашей компании, к знакомым своим Бриту и Городницкому.

— Представляешь, — сказал он с веселым возмущением, — это я должен был за­вершать первое отделение, Глеб не дал. Говорит, после Горшкова мне будет тяжело читать, аудиторией не овладеть! Это мне-то, представляешь?

Я не представлял, еще не зная его стихов. Но о том, что Глебу нечего было беспо­коиться за Гаврилова, я понял малое время спустя, когда тот ушел на сцену. Поваль­ный хохот сопровождал гавриловское выступление, а выступал он долго, в пику усом­нившемуся в нем Глебу.

— Через одного — ты, — предупредил меня Глеб Сергеевич. — Не волнуйся, читай по своему выбору, "Музу" читать не вздумай.

"Муза" — из последних моих стихов, понравившаяся нашим кружковцам, была не совсем прилична. В стихотворении я зазывал эту музу посетить меня, не опасаясь встречи. "На невинность, дорогая, // Я твою не покушусь..." (теоретик!) А если, мол, что и случится — дело житейское, что ж: "Ведь тебе процесс известен: // Разгоняя воем тишь, // Ты родишь мне кучу песен // И к другому улетишь...

Ясное дело, "Муза" — не для широкой аудитории.

Объявили меня. Я вышел на сцену, встал за трибуну — еще один горняк в пого­нах, — начал читать. "Велосипед", "Ступеньки", "Первый прыжок". еще что-то. По­мню, что, перебрав лимит чтения, все порывался покинуть сцену, и если из скром­ности, то густо замешанной на театральном лицемерии.

На следующее занятие ЛИТО Глеб Сергеевич пригласил двух представительниц Со­юза писателей — поэтессу Елену Рывину и критика Тамару Хмельницкую. Обе они были на том вечере и глебовских кружковцев слышали впервые. Больше всего им понрави­лась наша поэтическая несхожесть, а совокупно, по их мнению, горняки на "турнире" были самыми заметными. И не одной ли из этих дам принадлежала заметка о поэтичес­ком вечере, напечатанная "Сменой" и перепечатанная "Горняцкой правдой". В заметке отмечался успех поэтов Горного института с перечнем фамилий. Мои стихи, "тепло встреченные собравшимися", были названы в заметке "шуточными и лирическими".

Эта в очередной раз помянутая "шуточность" (притом поставленная на первое место) в очередной раз насторожила и даже расстроила меня. Я категорически не желал мириться с клеймом юмориста, во всяком случае, главным в своих стихах пола­гал вовсе не это. Но печальная правда была в том, что выезжал я преимущественно на юморе, притом весьма инфантильном.

— Не суетись, все придет со временем, — говорил мне Глеб Сергеевич. — Ты же спортсмен, знаешь, что у каждого свой разбег.

22

В Лито мы все крепко сдружились. После занятий жаль было расставаться. Всей компанией, окружив Глеба, шли мы по полутемной набережной, по мосту Лей­тенанта Шмидта, говоря наперебой. Лишь на площади Труда начинали разъез­жаться по домам.

Появились новые кружковцы. Пришла третьекурсница геофизического факультета Лида Гладкая, симпатичная, вся в веснушках, очень спортивная девушка с разрядами чуть ли не по пяти видам спорта. И стихи Лиды были похожи на нее, такие же лихие и задорные: "Говорят, что я — бродяга, Что бродягой родилась. Это верно — в жизни тяга Помесить ногами грязь. Мой рисунок самый первый — Не ромашки и не дом: Страны — скрюченные черви, Мокнут в море голубом..."

Пришел к нам маркшейдер Григорий Глозман — тощий, густоволосый, очень доб­рый и душевный первокурсник, будущий наш с Ленькой Агеевым друг всей жизни.

— В каком ты жанре работаешь, Гриша? — спросил его в первый день Глеб Серге­евич.

— Пишу куплеты, — гордо отвечал Григорий, имея в виду поэтические строфы.

— Ну, куплеты так куплеты, — согласился Глеб, — будет у нас теперь свой купле­тист.

"Литстраница" малотиражки появлялась не реже пары раз в семестр, студенты уже привыкли к ней, раскупали нарасхват.

Нигде, кроме "Горняцкой правды", никто из наших, конечно, не печатался и даже не помышлял об этом, это было как бы само собой разумеющимся. Но и наступать на горло собственной песне никто не собирался. Писали ребята, о чем хотели и как хотели. Кстати сказать, и читать то, что хотят, ребята не стеснялись в самых разных аудиториях.

Горняцкое Лито становилось самым известным в городе, нас охотно приглашали в студенческие общежития, в красные уголки разнообразных предприятий, в обеден­ный перерыв (помню "Севкабель", завод Молотова, завод "Пневматика". Кое-где были свои литкружки, но даже и без них желающих послушать стихи студентов среди работяг находилось множество.

Учиться на втором курсе было много легче, чем на первом. Глядя на отличника Леньку Агеева, я и сам прилично сдавал сессии. Летом геологам предстояла крымская практика (горы, море, солнце!), причем после ее окончания большинство студентов перемещались на Кавказ и путешествовали там по накатанным предшественниками маршрутам. Это была лакомая практика, но меня с еще одним парнем соблазнил ехать в Хакассию преподаватель петрографии: мол, в Крыму вы еще, всяко, побываете, а вот в Хакассии — вряд ли. (Забегая вперед, скажу, что в Крыму — царском подарке Хрущева Украине, сопредельному ныне государству, — я так и не побывал, как никогда не бывал на нашем черноморском юге, а впервые в жизни погрузился в полуденные волны не на Черном море, а на Средиземном, на обратном пути из Антарктиды.)

О том, что я променял Крым на Хакассию, я не пожалею никогда. Какой там был благодатный климат, какое разнообразие мест: и степи, и горы, и горная тайга, и реки, и заповедные озера. А какие там были встречи, как там здорово писалось!

Мы выехали из Ленинграда втроем: одногруппник Дима Иванов, начальница Та­мара Федоровна и я. Эта Тамара Федоровна была всего на семь лет старше нас и дер­жалась свойски, поначалу протестуя даже против обращения к ней по имени-отче­ству. В поезде она рассказывала нам о своем альпинистском университетском про­шлом, о том, как однажды в горах Памира встретила контрабандистов и они сброси­ли ее с обрыва.