Межледниковье

12

И спорт, и любовь отошли на задний план перед лицом неожиданного грандиозного события: 5 марта пятьдесят третьего года умер Сталин.

К тому времени культ вождя казался мне вполне естественным, хотя, конечно, культом не воспринимался. Мудрено было избежать этого: понятие "Сталин" было всепроникающим, как божественная субстанция, оно было разлито во всей природе. Божественная суть личности (хоть я никогда бы не признался себе в таком ее восприятии) как бы предполагала и чисто физическое бессмертие, во всяком случае — исключительное долгожительство.

В хрониках послевоенного времени я, конечно, видел низкорослого старого чело­века, стоящего либо на трибуне Мавзолея, — в шинели и фуражке, либо в зале, терпе­ливо пережидающего нескончаемую овацию, — в полувоенном френче. Этот старый человек был, наверное, подвержен и недугам, и даже смерти, как все прочие, но он воспринимался "Сталиным" лишь до тех пор, пока присутствовал на экране, заменяясь затем в сознании истинным Сталиным — могучим генералиссимусом с портретов, памятников и из кинофильмов.

И вдруг — сообщение о болезни, а через пару дней — о смерти бессмертного.

О тех днях в стране написаны горы литературы, отсняты километры пленки. Речь пойдет о том, что я тогда видел и чувствовал сам. В школе собрали траурный митинг, и на этом митинге у меня окончательно созрело решение ехать в Москву, стать свидетелем похорон любимого вождя. Приятели-одноклассники, которым я предложил ехать тоже, ни у кого не отпрашиваясь, оторопели от этого предложения, впрочем, обещав подумать до завтра. Чувствовалось, что назавтра они тоже откажутся. Более того, кто-то из них позвонил Гале, чтобы она своим влиянием пресекла эту мою авантюру.

В отношениях с Галей был как раз период очередного моего "гордого ухода навсегда", а ее заботливый звонок, будь он при иных обстоятельствах, обрадовал бы меня несказанно. Теперь же я коротко и сухо ответил, что никакие отступники-друзья и никакие ее обывательские доводы не удержат меня дома, и повесил трубку. После этого пути к отступлению уже не было, хотя катить в Москву в одиночку очень уж не хотелось. Но тут вдруг у меня сыскался напарник — Сережа Евдокимов, отличник из параллельного десятого "а", парень, которого я толком не знал прежде, зато до сих вспоминаю с большим удовольствием.

Поездку в Москву мы назначили на завтра. Я дождался ухода родителей на работу, а собраться в дорогу мне хватило нескольких минут. Я взял паспорт, из семейной бюджетной коробки отсчитал денег на билеты туда и обратно плюс трехдневное питание, надел под пальто теплый свитер (дни стояли морозные). У меня, вечно пи­жонящего своей спортивностью, все же хватило ума сунуть в чемоданчик кальсоны и шерстяные носки — на всякий московский случай. О том, куда и зачем я отправля­юсь, я поведал только бабке, недавно приехавшей к нам на жительство из неведомого мне Кириллова, родины отца.

Московский вокзал был забит народом и полон милиции. Шум стоял такой, что не только мы с Серегой едва слышали друг друга, но и постоянно повторяемые слова из милицейского мегафона дошли до нас не сразу: все поезда на Москву отменены, кас­сы не работают, убедительная просьба гражданам разойтись. Мы протискались к кассам: точно — закрыты. Вот тебе и Москва, вот тебе и гордый телефонный ответ Гале...

Сколько-то времени спустя мы с Серегой стояли на канале Грибоедова, вяло обсуждая вопрос: расходиться ли по домам или все же идти в школу, хотя бы к третьему уроку. В это время возле нас затормозил автофургон, и шофер, открыв дверцу кабины, крикнул:

— Не в Москву ли, ребята, собрались?

— В Москву! В Москву!

— По стольку-то с носа, и будете в Москве, идет? — шофер назвал цену, даже меньшую стоимости плацкартного билета.

— Идет, идет, спасибо!

— Тогда скачите в кузов!

В фургоне в соседстве с бензиновыми бочками впереди была скамья, по краям которой, у стенок, уже сидело двое: девушка в пальто и шали и тетка в огромном тулупе. Мы с Сергеем пристроились между ними.

— Будем проезжать Среднюю Рогатку, накрою вас двоих брезентом, — предупре­дил шофер, — там обязательно милиция сунется, а вас у меня в путевом листе нету.

В кабине с шофером тоже сидела женщина. Автофургон вез бензин для трех авто­бусов, везших людей с их предприятия в Москву на похороны. Автобусы должны были ждать автофургон в Торжке.

— К утру там будем, пересядете к нашим в автобус и — со свистом до Москвы, до самого Колонного зала! — весело пообещал шофер.

У Рогатки он действительно накрыл нас брезентом, заскорузлым от мороза, во­няющим бензином, и снял его лишь на подъезде к Пушкину. Далее путь был свободен. Машина мчалась по заснеженному шоссе, временами подскакивая на ухабах, хлопая мерзлым брезентом занавески. Температура в фургоне была та же, что и за бортом.

Считанные разы в жизни, несмотря на все свои Заполярья и Антарктиды, я промерзал так, как в этом фанерном ящике. Я проклинал свою дурость: не надеть кальсон и теплых носков дома, как надел их Сергей! Вот они, вот — в чемоданчике, под рукой, а ты корчись мерзлой кочерыжкой, сидя между этими чертовыми женщинами, не будь которых, я мог бы без всяких хлопот прямо на ходу отлить из фургона, а не терпеть из последних сил, ожидая с тоской, когда лопнет мочевой пузырь и я все равно опозорюсь перед этими окаянными спутницами. А машина все катит и катит. а мука все длится и длится...

Машина остановилась в тот момент, когдая уже смирился с неизбежным самоистеканием.

— Отливать! — весело крикнул шофер, откидывая дверной брезент. — Бабы — налево, мужики — направо!

Пулей вылетел я наружу, проваливаясь в снегу бесчувственными уже ногами, ото­шел шагов на десять: наконец-то! Какое счастье...

Пустынное шоссе в сугробных обочинах пронзало лес, зелено-снежными стена­ми высившийся с обеих сторон. Смеркалось. Сколько же еще до этого неведомого Торжка, сколько мне еще промерзать, хотя бы уже и отлив?

— За Новгородом я посплю часок, — предупредил шофер, — а вы там грейте друг друга всеми доступными средствами.

— Смотрите только, не согрешите! — хохотнула баба из своей теплой кабины.

— Ладно-ладно! — отмахнулась моя соседка в тулупе. — Сами за этим делом в кювет нас не свалите!

Покатили дальше. Совместное мероприятие по "отливанию" заметно сблизило нас в нашем фургоне, мы разговорились, и я уже безо всяких церемоний, натянул теплые носки.

Девушку в шали звали Ирой, она была студенткой и тоже собиралась в Торжке пересесть в автобус. Тетка в тулупе представилась нам тоже без отчества — Алевтиной (впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалась она совсем не старой), ехала она в Москву, но не на какие не на похороны, а к сестре на свадьбу.

В шерстяных носках, конечно, было теплее, но вскоре я опять начал дубеть — к ночи похолодало еще заметнее. Новгород мы проехали в полной уже темноте, по совершенно пустынным улицам. Вскоре, как обещал шофер, остановились на отдых. Используя остановку за Новгородом, я, уже в единственном числе, опять потоптался у ближайшего сугроба, а когда влез в кузов, коллектив, укачанный долгой дорогой, уже вовсю спал. Спала Ира, закутавшись в шаль и обхватив себя руками в мохнатых варежках, спал Серега, прислонясь головой к ее плечу, спала Алевтина, даже не запахнув своего тулупа, под которым виднелось еще что-то, мохнато-вязаное. Вот кому было не просто тепло, а небось даже жарко. Я скорчился на скамье, пытаясь уснуть тоже. В конце концов мне это удалось.

Проснулся я оттого, что вдруг оказался накрытым с головой полой Алевтининого тулупа, прижатым к ее горячему боку.

— Совсем замерз, парнишка? — прошептала мне в ухо Алевтина. — Ничего, сейчас я тебя согрею. Сейчас ты у меня согреешься . .. — шептала она. — Только тише, этих бы не разбудить... Мы с тобой так, мы с тобой потихонечку ...

Я ничего не соображал спросонья, вдыхая запах овчины и еще чего-то — терпко­го, незнакомого, ошеломляющего. Моя ладонь, уже отогретая горячей Алевтининой рукой, направляемая ею под всеми ее вязаными кофтами, блуждала по ее голой гру­ди, и я не враз догадался, что эти мягкие, чуть влажные выпуклости — и есть женская грудь. А вторая Алевтинина рука ...