Страница 13 из 136
русской традиции, не удержавшись, вошли бы в неуправляемое пике алкогольного,
игорного или развратного угара, ибо, как известно, - слаб до этих дел русский человек,
когда повод совершенно очевиден, а вожжи ослаблены, но…
Как раз с ослаблением вожжей-то и было не очень: еще в день возвращения флота
Алексеев на утро 3-го марта назначил общий сбор флотского и армейского офицерского
состава свободного от вахт и караулов. А поскольку ни одно из зданий во Владике всех
поименованных особ вместить не могло, место общего офицерского собрания было
определено у арки напротив Адмиральской пристани, на том самом месте, где Руднев в
свое время приветствовал экипаж «Корейца». Форма одежды – парадная. Неявка, невзирая
на причины, – десять суток ареста…
За три часа до полудня у высокого помоста, или вернее – трибуны, обитой тремя
полосами ситца в цвет российского триколора и украшенной флотскими флагами –
большим Андреевским посредине и двумя поменьше – великокняжеским и комфлота – по
краям, толпилось уже за тысячу человек народа. Цвет офицерского корпуса флота и армии
сдержанно гудел и перетаптывался на легком морозце в своих перетянутых ремнями
черных и серых шинелях, в кавалерийских накидках и кавказских бурках на плечах, а
также в папахах, фуражках и даже треуголках на головах.
Сие общество, в большинстве своем страдающее жесточайшей болью в тех частях
тел, на которые вышеозначенные фуражки, треуголки и папахи были надеты, блистало
орденами, погонами, галунами, аксельбантами, темляками и всеми прочими атрибутами
офицерской парадной красоты. Благоухая одеколоном, скрипя портупеями и сапогами,
звякая шпорами и дыша перегаром, оно вполголоса обсуждало мировые и крепостные
новости. А попутно сплетничало, травило байки и анекдоты, над чем-то посмеивалось или
поругивалось, и при этом почти единодушно, со стенаниями, проклинало в голос судьбу-
злодейку, да втихаря костерило бессердечное начальство. А попенять ему было за что.
Во-первых, Руднев, вопреки затаенным желаниям многих своих подчиненных,
фантастически быстро, оставив лишь небольшой временный гарнизон в Йокосуке, целью
которого была охрана «Нахимова» во время его ремонта, организовал возвращение от
Токио флота и гвардии. Кто-то хотел гульнуть там, кто-то надеялся на приезд друзей,
родственников, любимых или просто знакомых дам полусвета из столицы, пока их герои
пакуют японские сувениры, но… Облом-с вышел и с тем, и с этим. Вдобавок, ведомство
князя Хилкова, по требованию все того же Руднева, наотрез отказывалось увеличить число
курьерских пар до Владивостока со дня получения в Питере известия о перемирии.
Во-вторых, драконовские порядки, по приказу Безобразова заведенные во Владике
военной жандармерией по образу и подобию маньчжурских, совсем не способствовали
гульбе и вседозволенности. Тяжкая и, конечно, несправедливая доля свежих постояльцев
крепостной гауптвахты и была сейчас одной из главных тем офицерских толковищ «за
жизнь». Тем более актуальных в свете уже известной всем суровости наместника. Все, кто
туда влетел, сидели свое без исключений и поблажек.
Однако, с появлением в поле зрения собравшихся этого самого начальства, и,
конкретно, ехавших в первых каретах Алексеева, Макарова, Гриппенберга, Руднева,
Щербачева, Безобразова, Сухомлинова и Великих князей Михаила Александровича и
Александра Михайловича, разноголосое подспудное бурчание мгновенным шквалом
переросло в стихийное, дружное «Ура!» и бурную овацию.
Все понимали, что последняя точка в этой войне будет поставлена именно сейчас, и
именно здесь. И вряд ли когда-нибудь еще им, победителям, суждено будет собраться вот
так вот - всем вместе. Вместе празднуя и поминая тех, кто не дожил до этого радостного
дня. Вместе верша историю.
***
Справедливости ради, нужно отметить, что историю в этот мартовский день творили
не только здесь. Вернее, не столько здесь. В типографиях мирно спящих в тысячах
километрах отсюда Петербурга и Москвы, Киева и Нижнего Новгорода, Варшавы и
26
Казани, десятков других губернских и уездных городов, уже сохли, ожидая утра и своих
читателей, номера центральных и губернских газет. А в заголовках их передовиц 36-м
кегелем было жирно набрано: «Высочайший Манифест».
Но пока о предстоящем стране эпохальном событии, открывающем новую главу
российской истории, здесь, во Владивостоке, знали только семь человек: Великий князь
Михаил Александрович, которому накануне вечером была вручена личная секретная
телеграмма Государя, шифровальщик штаба гвардейского корпуса, начальствующий над
этим самым корпусом генерал Щербачев, оба «свеженьких» российских генерал-адмирала
– наместник на Дальнем Востоке Алексеев и командующий Тихоокеанским флотом
Макаров, а также адмирал Руднев и капитан гвардии Василий Балк. Последний – на
правах друга Великого князя.
Николай повелел брату лично провозгласить «непреклонную волю Императора» по
введению в России основ парламентаризма и о грядущем даровании его подданным
Конституции перед общим офицерским собранием. Дабы господа офицеры сразу уяснили
себе положения Манифеста и могли скоординировать действия с целью недопущения
каких-либо волнений на кораблях, в армейских частях и подразделениях. Ибо свобода
слова, собраний и совести, отнюдь не есть вседозволенность и анархия. Но, к сожалению,
обязательно найдутся и те, кто этой аксиомы не сможет или не захочет понять…
Впечатление от такой новости у них было различным. Балк и Руднев по понятным
причинам восприняли судьбоносное известие из Питера с одобрением и энтузиазмом. Тем
более, что хотя массовое ликование и общественный подъем в стране отмечались всеми
газетами, а здесь, во Владике, и вовсе были видны им невооруженным глазом, ни Василий,
ни Петрович так до конца и не верили, что при сложившихся вследствие военной победы
благоприятных обстоятельствах, удастся быстро пропереть Николая на созыв Думы. А вот,
поди ж, ты! Царь сказал – царь сделал.
В то же время впечатления от столь сногсшибательного известия у остальных
пятерых были не столь однозначны. За исключением Михаила, пожалуй. Первая реакция
Великого князя напоминала памятную Василию с детства сценку из мультика про
Карлсона, когда Малыш задается вопросом: «А что про это скажет мама?» И, развивая
свою мысль, приходит к следующему: «А что теперь скажет папа?..»
Правда, вместо папы в данном случае был упомянут дядя Сергей, но… «поскольку,
все это ерунда, дело-то житейское» и «кричать им сильно больше, чем после Земского
съезда, смысла особого уже нет», младший брат царя, бывший Наследник Цесаревич и
новоиспеченный полковник синих кирасир в целом тоже разделял оптимизм обоих гостей
из будущего по поводу грядущего дарования Конституции и введения демократических
институтов. Ибо, как верно подмечено: с кем поведешься, от того и наберешься. Закончив
обсуждение текста манифеста и, как бы подытоживая их разговор, Мишкин предложил
«слегка вспрыснуть» это дело, весело брякнув: «Ай да Вадик, ай да сукин сын!»
Непосредственный начальник Михаила, генерал Щербачев, отнесся к неординарной
новости на удивление по-философски. Очевидно, будучи служакой до мозга костей, он
вообще не имел обыкновения обсуждать решения вышестоящего начальства. Лишь,
немного подумав, сухо подметил пару-тройку связанных с нею моментов: «В гвардии, не
здесь, конечно, а в Петербурге, вряд ли этому порадуется, полагаю… Но, поскольку
никаких ответственных министерств не будет, то и проблем с деньгами на армейскую
реформу, даст Бог, тоже не предвидится больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам