Небытие

Небо качнулось, а лица размылись. Все голоса слились в гул, словно заложило уши. Время остановилось... Элизу пробудили от забвения страх перед смертью, острая обида и ненависть.

Сон ли это?

Девушка обнаружила себя связанной на деревянном помосте, развалюхе, мило прозванном местными «верфью». От Озера утопленников тянуло смрадом тины и гнили, а от острого камня – могильным холодом, словно от надгробья. Ещё секунду руки, будто щупальца, бродили по её телу, как она почувствовала толчок. Всплеск, холод и тяга. Камень, её надгробие, тянуло на чёрное дно.

Люди лезли друг на друга, высматривали, как успокаивается водная гладь, грязная и непрозрачная. Пузырьки воздуха медленно всплывали в том месте, где ещё гуляла рябь.

Элиза пыталась кричать, выть, но тем самым лишь ускорила процесс. Рот, глотка, гортань, трахея – вода прошла весь длинный путь и оказалась в лёгких, наполнила их. Девушка беззвучно орала, корчилась, чувствуя разрывающий тело огонь. Камень, её надгробие, держало Элизу. Боль начала исчезать, глаза закрываться, а сознание уплывать, словно погружаясь в сон.

Они вспомнили о Русальной неделе, когда собрались уходить. Все наблюдали за священнослужителем. Отец Ростислав читал молитву, держа в вытянутой руке крест. Протянул вторую руку, вцепился в деревянный символ святости, расколовшийся пополам. Но люди не заметили, и священник решил не подавать виду.

Она умерла. И поняла это, когда исчезла боль. Открыла глаза, провела рукой по водорослям, зарылась ногами в глину. Услышала голоса, явные, словно не под толщей воды. Увидела руки, тянущиеся к ней. Одна ладошка прикоснулась к её лицу, провела кусочками мяса, некогда бывшими пальцами, по скуле. Горящие глаза и живые трупы окружили Элизу.

– Сестра! Сестра!

Толпа людей ушла, а спокойная гладь разразилась частой рябью.

– Сестра!

***

На ночь гурт остановился у озера, рядом с лугом, там, где трава посочнее. Рогатые тени, коровы, мирно посапывали, накрытые одеялом темноты. Среди них выделялись единицы тех, кто спал стоя: после рождения телёнка разбухло вымя, налившись жирным молоком, теперь уже не полежишь. Пастух, немощный старик, не имеющий возможности работать на поле, сегодня был не один. Два мужика решили составить ему кампанию, полюбоваться ночными просторами, поболтать. Осушить бутылочки с чем-нибудь крепким и веселящим.

Да и как обойтись без страшилок?

– Баба-то дурой была, плюнула на хворь свою и ребёночка, пошла ночью к мельнику трахаться, – громила приблизил свою и до того страшную морду к костру так, что резвые тени убили последние черты привлекательности. – А когда вернулась курва, так поседела от ужаса. Ребёночек её на кроватке болтался и ножками колготил по полу. Не в себе, бледный, дрожащий! Мамка – шептал мелкий – тама чудище, под кроватью. Мамка-то уже давно узрела, как от чёрных глазок свет каганца отражается… Чудище завыло, раскрыло пасть, и хрясь! Разом проглотило малыша в свою широкую шею! Буу-ааа!

Второй мужик, худощавый, как высохший скелет, фыркнул. Пастух продолжал улыбаться, тупыми глазами наблюдая за мотыльками, стремящимися сгореть в костре.

– Хрен старый! – громила махнул рукой перед лицом старика. – Ты опять рачительно не слухаешь, покамест я молвлю, жопа тупая?

– Ты что-то толковал? – равнодушно поинтересовался пастух.

– Тише ты! – буркнул тощий, глотнул сивухи, кашлянул. – На дурачков не злятся. На старости чокнулся, и всё тут. Однако же человек он хороший, его коровы любят, да и работу выполняет свою на удивление хорошо. Хоть и убогий он старикашка.

Громила терпеливо кивнул и «уважительно» заговорил:

– Про кадука толковал я, идиот ты седой, припоминается нежить тебе таковая?

– Припоминается, – глаза старика сверкнули осознанностью, либо же тень от костра удачно упала. – У нас в слободе, помнится, был такой случай. Старуха есть одна, у коей имени нет. Так её внучку кадук сожрал тоже.

– Говорю же: хрен он старый, пусть и убогий, – громила злобно потёр шею. – Бесит! Знаем мы эту шалаву престарелую, но токмо не внучка у неё погибла, а детки умерли да и своей смертью. Из-за хвори. Хотя и сама могла убить. Ведьма та ещё! Недавно по деревне в платье своём венчальном скакала, белом, пищала, визжала…

– Выпила много, – худощавый подкинул веток в костёр. – Нормальная она, дескать, не колдует. Богобоязненная. У меня жена с ней на дубильне подружилась. Слегка того старуха, однако из-за горя таковой стала. В молодости розги родителей терпела, а в зрелости детей потеряла с мужем. Помощи не от кого – как не обозлиться?

Мужики кивнули друг другу и выпили за горе Старухи. Пастух, наблюдавший за светлячками, выпрямился, раскрыл глаза широко, как сова. Громила аж подавился выпивкой.

– Платье белое венчальное! – протянул старик.

– Сука, – детина кашлянул, сплюнул, ещё раз кашлянул. – Вот долбануть бы этого беднягу бутылкой по голове, чтобы не мучился. А потом ещё дохлого пнуть под жопу раз пять!

– Погодь ты, не видишь: прозрение у старика настало. Кажись, нас рассказ интересный ждёт.

Старик улыбнулся шире, моргнул, захрапел и осел на землю.

– Тварь! – громила встряхнул пастуха. – Говори же, чего там с платьем белым случилось?

– Платье? Ах, платье!.. Не слыхали никогда про Белую Бабу сказ? Был у нас в слободе один бондарь, друг мой. За день до смерти его заходил я за бочками для… для…

– В жопу бочки, – остановил его громила. – Знаем мы этого бондаря и знаем, что умер, а вот как – рассказывай уже.

– Ну, за бочками я захаживал, – кивнул старик. – Растолковались мы с ним, и поведал он мне, что, пока в лесу бродил, чернику искал, заметил бабу вдали в платье белом. По топи она шагала, ручками водила, пританцовывала, будто по степи цветочной шла. Фигурка точёная, сама баба простоволосая, но локон густой и красивый. Лицо вуаль прикрывала. Бондарь хруст услышал позади, остановился – никого. Взглянул опять туда, где красавица гуляла – пустота. Повернулся к тропке домой и вскрикнул: перед ним та девушка стояла, вблизи ещё краше. Стоит, как труп, не дышит, не шевелится, да только шёпот в уши бьёт. Мужик слово хотел молвить, как вдруг красавица вуаль откинула, и череп впалыми глазницами на бондаря уставился. Завопила Белая Баба, заржала, как конь, да исчезла… Смерть ему предрекла.

– А случилось потом что? – шепнул громила.

– Умер, – сказал тощий, шмыгнув носом. – Я у старосты спрашивал. Делал бондарь остов для бочки, пошёл клепки распаривать да уснул, не дотащив ведро с водой до печи. Захлебнулся, голову опустив. Пьяный был.

– С горя, что Белую бабу увидел, – поддакнул пастух, зевнул. – Бочку-то мою клепал…

– Даже не верится, что такой дурак, как ты, смог столько запомнить, – громила проникся уважением к старику. – Про бондаря и Белую Бабу.