Тревожное небо

— Так дело не пойдет, — начал я спокойно, — надо сейчас же перевезти людей в госпиталь. Сами видите… Утром ваша помощь может уже опоздать. Нужны две повозки и немедленно!

Уже далеко за полночь с улицы донесся грохот подъезжавших по мерзлой земле подвод. Между высокими решетчатыми бортами дно телег было покрыто толстым слоем соломы. Погрузили пострадавших, помогли взобраться также мне, а когда все уселись, тронулись к Кашину.

Доехали быстро. Коноводы, видимо, хорошо знали городок — без расспросов и плутаний довезли нас к зданию госпиталя. Саша побежал выяснять обстановку. Через несколько минут он вернулся в сопровождении облаченного в белый халат седовласого старика. Выступавшая вперед острая бородка и коротко подстриженные усы придавали его лицу мефистофельское выражение.

К нашему удивлению, пришелец заговорил такой скороговоркой, что далеко не все его слова успевали дойти до сознания. Мы поняли вначале лишь то, что наше появление его не радует, а затем выслушали целый поток красноречия, пересыпанного словами, которые не могут быть употребляемы в печати. Ругал нас за то, что в праздничную ночь не нашли ничего лучшего, как шататься по земле и воздуху, не давая покоя порядочным людям…

— Мест нет, — перешел он под конец к делу, когда Штепенко вмешался в его нескончаемое словоизлияние и, видимо, уже второй раз объяснил, кто мы и откуда.

— Только на пол, в коридоре.

— На пол так на пол, мы люди не гордые, — поспешили мы согласиться.

Доктор буркнул себе под нос еще что-то маловразумительное и скрылся за дверью. Но, видимо, слова его расходились с делами, ибо за десяток минут нас не только разобрали с подвод, но успели раздеть, переодеть в чистое белье, и мы оказались между белоснежными простынями на нормальных железных кроватях.

— Ребятушки, не обращайте на него внимания, — зашептала вошедшая к нам пожилая нянечка, — он у нас хоть и матершинник, но добр душой. И накормит, и напоит… Все сделает, что надо…

В палате появилось еще несколько человек в белых халатах и тут же занялись нами. Вокруг распространился характерный запах лекарств. Когда очередь дошла до меня и пальцы молоденькой докторши принялись ощупывать опухшую ногу, пришлось крепко сжать зубы: острая боль молнией пронизала все тело.

— Видимо, порвана связка. Ну, ну, не отчаивайтесь, — улыбнувшись, успокоила она меня, — все обойдется, но полежать придется.

…Когда врачи и сестры покинули палату, я спросил у няни:

— А кто этот козлобородый матерщинник?

— Миленькие вы мои, разве вы их не знаете? Ведь они нашг лавврач и знаменитый хирург. Да, да! Если бы вы знали, какие у них золотые руки… Но вот грех-то, ругаются они очень. Не могут без этого, не могут… А прежде они в столице работали, потом в Калинине, теперь — здесь. Душевные они, очень даже душевные. Сами увидите, — охотно сообщала няня и, раздав нам полотенца, принялась собирать наши меховые одежды.

— Куда вы их понесете? — забеспокоился Дмитриев, — потом и не сыщешь.

— Не бойтесь, ребятушки, не бойтесь. Все будет в сохранности, ничего не потеряется. Не было еще такого, чтобы пропало. Всегда остается лишнее… много лишнего… — и нянечка утерла набежавшую слезу. — Выносят, кажин день выносят и неодного…

Да! Далеко не всем, находящимся здесь, потребуется при выходе одежда…

В дверях появился главврач.

— Что мне с вами делать? Ведь сегодня праздник, праздник Октября. Или вас это не трогает? — бурчал он недовольным тоном. — Небось год назад вы не так его встречали. Сидели в Большом театре на торжественном? А потом собрались за праздничным столом, где сверкал хрусталь и блестел фарфор? Звенели бокалы и шипело шампанское… а глаза любимых женщин светились ярче люстр… А теперь? Чем мне вас угостить? Нет у меня ни икры, ни семги, ни коньяка, шампанского… Нету! — крикнул он, хмуря седые кустистые брови. Повернулся резко кругом и вышел.

— Миленькие, не слушайте вы его, — затараторила нянечка, — накормим вас, сыты будете. Все будет…

— Характерец! — протянул Вася Богданов. — Второго такого и днем с огнем не сыщешь.

Главврач вновь вернулся. Вслед за ним с подносами, уставленными алюминиевыми мисочками, шли две няни. Вкусные запахи наполнили помещение. Большие карманы халата главврача были подозрительно оттопырены и оттуда выглядывали горлышки бутылок. Усевшись на краю кровати, извлек одну посудину и, наливая в граненый стакан прозрачную жидкость, деловито осведомился:

— В чистом виде или пополам с водой?

— Запьем водой, — поспешил с ответом Штепенко, с вожделением уставившись в миску с гречневой кашей и котлетой.

— Ножей, вилок у нас нет, — извинялась няня, раздавая деревянные ложки.

— Обойдемся, было бы что, — пошутил обычно молчаливыйвторой летчик Петр Масалев.

Главврач налил из графина полный стакан воды и поставил его рядом с первым, налитым до половины.

— С праздником, — чокнулся он бутылкой.

— С праздником, — ответил я.

Так мы встретили на этот раз праздник, — 24-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.

За ночь моя нога опухла до невероятных размеров. На утреннем обходе, ощупав ее со всех сторон, дежурный врач нашла, что все в норме, и пыталась меня утешить:

— Ничего страшного, все это пройдет. Полежите месяц-другой и сможете снова летать.

«Бог ты мой! Лежать в больнице месяц-другой! Не-ет! Так дело не пойдет», — думал я про себя, лихорадочно соображая, как нам отсюда добраться до своих.

— Скажите, пожалуйста, откуда здесь можно послать телеграмму в полк? — спросил я врача.

— Это можно, наверно, в городском отделе НКВД, — ответила она, чуть подумав. — Обычного телеграфа у нас уже давно нет, фронт ведь рядом.

После долгих просьб Саше Штепенко выдали его обмундирование и он пошел телеграфировать в полк о нашем местопребывании и состоянии людей. Это, казалось бы, простейшее дело, заняло у него с добрых полдня. Теперь мы жили ожиданием: вот-вот прилетит штабной самолет и увезет нас на свой аэродром. Ведь до него всего-то километров двести.

Но не знали мы тогда, что связь в первые месяцы войны была самым большим камнем преткновения и, конечно, сообщение о судьбе одного экипажа отнюдь не могло считаться первоочередным в потоке сообщений, передаваемых узлом связи в нескольких десятках километров от линии фронта.

Прошла неделя. Саша Штепенко снова сходил в город. На этот раз он вернулся довольно скоро и сообщил, что донесение наше передано, но когда — этого он узнать не смог.

Прошло целых две недели, когда к нам в палату ворвался в. белоснежном халате сам командир полка Лебедев.

— Ну, орлы, быстро одеться-обуться и домой! — скомандовал он, пожимая всем нам руки.

— Но ведь скоро стемнеет, — высказал сомнение в возможности полета Саша Штепенко.

Лебедев весело расхохотался:

— Ну и ну! Пара недель праздной жизни и наши летчики успевают забыть, что у нас ночью тоже летают.

— Отвыкли, — смущенно улыбнулся Саша. — А потом кто его знает, что ваше такси может и чего не может.

Провожать нас вышел во главе с уже полюбившимся нам главврачом весь персонал больницы. Видавший виды длинноносый больничный автобус, дрожа, как в лихорадке, уже дымил у крыльца.

В тот же вечер опустились мы на освещенную лучом прожектора заснеженную полосу родного аэродрома. Наконец-то мы дома!

На тесном крылечке санчасти столпились встречавшие. Тут был Михаил Раковщик — начальник медицинской службы, врачи Завьялов и Зенин, сестры Нина и Ася, Аня и Люда. А за их спинами сверкали глазами Фрося и Мотя.

Я написал подробное донесение о всем пережитом. Вспомнил, что перед тем, как покинуть корабль, убрал и выключил моторы, включил автопилот… Описал все, что с нами стряслось в предпраздничную ночь…

Но случилось нечто невероятное и не поддающееся объяснению: немного погодя, когда мы были уже на своем аэродроме и отлеживались в санчасти, пришло сообщение, что восточнее Кашина на болотистой пойме приземлился большой четырехмоторный самолет… с красными звездами на крыльях и руле поворота, но без экипажа! Никто не смог объяснить, потух ли пожар сам по себе (когда прекратился зависимый от скорости движения приток воздуха), или потушили его люди, нашедшие этот «самолетающий» корабль…